Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

Он перефразирует одну из самых известных строк поэта:

— Я не успокоюсь, покуда кровь пророка Захарии не найдет мира.

Он окидывает меня изучающим взглядом, пытаясь разгадать мои намерения.

— Моему дяде это было интересно? — спрашиваю я, гадая, к какому типу людей относится этот Исаак из Ронды.

— Весьма, — отвечает Диего.

— Он говорил, — добавляет Исаак, — что достанет нужную сумму, чтобы расплатиться со мной, в течение нескольких дней. Но сейчас я…

— Как вы провезли safira в Португалию? — спрашиваю я.

— Он всегда был здесь. Я купил его у приятеля в Порто. Он собирался сжечь ее. Я не мог допустить, чтобы это произошло. Не сомневаюсь, вы понимаете меня.

— Если ты не купишь его, Берекия, боюсь, кто-то другой может получить его, кто-то, у кого нет твоего глубокого понимания его важности, — отмечает Диего.

— Так ты больше вообще не претендуешь на него? — спрашивает Исаак Диего.

— Я был на самом деле заинтересован в нем с тем, чтобы помочь господину Аврааму, пока он не раздобудет нужную сумму. Я лично предпочитаю латинские рукописи. Гораздо безопаснее. Поэтому я должен уступить Берекии.

— Кто-то еще был заинтересован в этой книге? — спрашиваю я.

— Я заключил несколько сделок, — отвечает Исаак. — Но, похоже, никто не готов заплатить.

— Даже сеньора Тамара, продавщица книг из Маленького Иерусалима? — изумляюсь я.

— Она не захотела иметь с ней дела. Не покупает больше ничего на иврите — и даже переводов с иврита. После всего, что случилось, ты же понимаешь.

Диего говорит:

— Симон, среди прочих, кажется, считал, что сможет получить за нее неплохие деньги где-нибудь еще. В Генуе, в Константинополе или Рагузе. Даже в Марокко.

— Симон Эаниш, торговец тканями? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает Диего.

Бешено колотящееся сердце заставляет меня покачнуться. Они боролись за книги? Неужели дело в этом?

Извращенная страсть скручивает мне кишки и вырывается подобно дьявольской молитве о том, чтобы убийцей оказался не Симон — чтобы за мной осталась привилегия отомстить.

Диего гладит меня по плечу и продолжает с сожалением:

— Трудно даже поверить, что приходится прилагать столько усилий для спасения манускриптов, которые раньше можно было свободно брать в библиотеке. Наше наследие оседает в руках частных владельцев. В один прекрасный день все, написанное нами, будет принадлежать христианским дворянам, запертое в золоченые сундуки или выставленное на обозрение под стеклом.

— Я хочу дешево продать книгу, — говорит Исаак. В его голосе звучит настойчивость, призванная ускорить мое решение. — Или даже обменять ее. В таком случае вполне достаточно будет серебряного подсвечника. Я не хочу больше откладывать свой отъезд в Ронду.

— Вы же понимаете, что я не могу выполнить устного соглашения, заключенного моим дядей, — объясняю я. — Нам понадобятся все наши сбережения, чтобы просто прокормиться. Но скажите мне вот что: он не говорил вам, кто помогал ему в покупке рукописей и вывозе их из Португалии?

— Разве ты не знаешь?! — удивляется Исаак.

— Нет. Дядя не говорил мне ничего на случай, если его разоблачат. Чем меньше мы знали — тем было лучше, по его глубокому убеждению.

Неожиданно в комнату входит Фарид. Знаками он показывает мне:

— Я не разобрался…

— Неважно, — отвечаю я. — Посиди с нами, если у тебя есть силы.

Диего и Исаак поднимаются, кланяясь Фариду. Он кивает в ответ, падает на лавку рядом со мной и кладет тяжелую ладонь мне на руку.

— Мой друг глухой, — говорю я. — Он будет читать по губам. Нет ничего, что вы можете сказать мне и чего при этом нельзя доверить ему.

— Боюсь, мы не говорили о способах твоего дяди, — продолжает Исаак. Он встает, натянуто улыбаясь. — И, если ты не заинтересован в приобретении книги…?

— Нет.

— Тогда, боюсь, наша встреча окончена. Благодарю за вино.

В дверях он хватает меня за обе руки. Вкрадчивым шепотом, словно убаюкивая ребенка, он декламирует строки из поэмы Моисея ибн Эзры:

— Ночь моя погрузилась в молчание, недвижное море тьмы, море безбрежное, нет у него берегов для странников. Я не знаю, коротка ли эта ночь, длинна ли она. Может ли человек, угнетенный тоской, знать это? — На ухо, чтоб его мог слышать только я, он шепчет: — Мужайся!

Необыкновенная деликатность этого незнакомца, в котором я усомнился, оставляет меня в объятиях собственных страданий, словно одинокого вдовца. Когда Исаак вместе с Диего уходят, я укладываю Фарида в постель. Мама спит в кровати Эсфирь и дяди, свернувшись калачиком и ровно дыша. У нее из руки выпал закупоренный флакон. Я выхватываю его из складок одеяла, выливаю на кончик пальца вязкую каплю. На языке горечью разливается вкус экстракта белены и мандрагоры. Чтобы на время спрятаться и от себя, и от ворот Лиссабона, мама укрылась в призрачном сне, близком к трансу. Может быть, оно и к лучшему.

В подвале я обнаруживаю тетю Эсфирь: она все еще сидит за столом дяди подобно статуе, у ее ног дрожит Синфа. Я приношу сверху одеяло и укрываю им девочку. В ее глазах читаются отчужденность и страх. И все же она раздраженно уворачивается от моего прикосновения. Прежде, чем снова отправиться в Маленький Иерусалим будить сеньору Тамару, я в своей комнате, сидя на кровати, молюсь о том, чтобы Иуда вернулся в целости и сохранности. Но раньше, чем я смог подняться на ноги, молитва опутывает меня сетями сна, опускаясь на плечи подобно шерстяной накидке.

Я просыпаюсь в кровати. В кромешной темноте. Чернота вокруг кажется прибежищем зла. Что-то теплое сильно ударяет меня под ребра. Я вскакиваю. Это Синфа, волосы совсем закрыли ее лицо.

Пока я возвращаю свое самообладание, она просыпается.

— Куда ты уходишь? — хнычет она.

— Дозываться сеньоры Тамары.

— Тебе нельзя идти!

Я глажу ее по щеке.

— Ничего не будет. Не волнуйся.

Она садится, накидывает на голову мою рубашку, я чувствую кожей ее жаркое дыхание. Так она всегда пряталась в детстве.

— Я вернусь сразу после восхода, — говорю я. — Помнишь, как я водил тебя в лавку сеньоры Тамары читать «Басни Лиса», пока сам разносил утренние заказы? — Она кивает. — Скоро мы опять будем так делать. А пока меня не будет, ты ведь присмотришь за меня за Фаридом?

Она выныривает из-под рубахи на воздух, готовая выполнить просьбу, как я и рассчитывал.

— Чего делать? — спрашивает она.

— Дай ему еще самшитового чая, когда он проснется. Он в мамином голубом кувшинчике. И яйцо, если он сможет есть. А потом помой руки с мылом.

Она вдумчиво кивает, встает на матрасе. Возвышаясь надо мной, она смотрит на меня понимающими взрослыми глазами, подражая суровой позе нашей матери.

Неужели девочка втайне ненавидит меня за то, что я помогаю отнять у нее детство?