Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

Снаружи разгорается восход Четверга. Солнечная колесница уже начала свой подъем по небосводу. Когда она достигнет западного горизонта, то будет молить седьмой вечер Пасхи своим священным явлением одарить человечество.

По дороге к сеньоре Тамаре я задерживаюсь возле новохристианской мастерской на улице Ювелиров, чтобы узнать, не пытался ли кто-нибудь продать нашу золотую фольгу и ляпис-лазурь.

На мой стук отзываются недавно овдовевшие и бездетные мастера, целующие меня и сжимающие мои руки в своих, словно в моих силах упросить Бога вернуть им любимых. Но никому из них не предлагали ни эмали, ни золота. Они все обещают мне свою помощь, когда я выскальзываю из их объятий на улицу. В оцепенении и непонимании, обреченный на сопереживание, я выхожу в рассвет.

Когда я звоню в дверной колокольчик у дверей сеньоры Тамары, то слышу ее крик:

— Tinta esta quase seca , чернила почти высохли!

Это ее привычный способ дать знать, что она уже на подходе. С полдюжины замков с щелканьем открываются. Поверх темного мешочка кожи на меня через щель между дверью и косяком смотрит светлый глаз:

— Берекия!

Сеньора Тамара демонстрирует мне щербатую улыбку, убирает последнюю цепочку и затаскивает меня внутрь, словно подросток, волочащий родителя к сокровищу. Серебристые волосы обрамляют ее морщинистое лицо.

— Дай мне посмотреть на тебя! — восклицает она.

Она пятится мелкими шажками, оглядывает меня с ног до головы, моргая тяжелыми веками. Темные волоски у нее над губой топорщатся, когда она с шумом выдувает воздух и говорит:

— Тебе нужно к цирюльнику и поспать.

Она подставляет мне щеку для поцелуя.

— Я не разбудил вас? — спрашиваю я.

— Меня? Ты смеешься?! Старуха никогда не спит без задних ног. — Она с горечью всплескивает руками. — Это проклятие старости — все эти воспоминания не дают спокойно заснуть!

— Где же вы тогда были? Я приходил ночью. Никто не отозвался.

— Рядом, — отвечает она. — Спала у соседа. В такие дни еврей, который решится спать в одиночку, одной ногой ступает в могилу!

Мы говорим о моей семье. Она тяжко вздыхает, узнав о смерти дяди.

— Идем, — говорит она, подзывая меня к столу возле очага. — Садись на стул.

Она окидывает меня угрюмым и отстраненным взглядом, словно пытаясь понять, как можно примирить убийство и существование Бога.

Дрожащими руками она отодвигает латинский трактат о цветах, который, видимо, читает сама. Она подталкивает меня к сидению, зажигает две свечи, торчащие в подставках серебряного семисвечника. Манускрипты различной степени истертости заполняют до самого потолка полки, башенками громоздятся прямо на полу.

Она придвигает стул поближе ко мне, садится, положив руки на колени, словно собираясь с силами, чтобы сдержать слезы. И она, и комната пропахли пергаментом и характерной пылью, скапливающейся на редких рукописях: сеньора держит окна закрытыми, чтобы спасти от гнили свои греческие, римские, византийские, персидские и европейские тома. Как же безумно я любил в детстве замкнутую непохожесть этой лавочки, словно бы хранящей мое наследство.

— Он был совсем еще ребенок, — говорит она с нажимом.

— Кто? — спрашиваю я.

— Мальчик, который приходил ко мне продавать Агаду твоего дяди.

— Он говорил с акцентом?

— Нет, он из Лиссабона.

— Темнокожий?

Она наклоняется ко мне, что-то жуя оставшимися зубами. Вокруг нее разливается резкий запах кардамона: она ест семена.

— Светлокожий, — говорит она. — Маленький, худенький. Как чертополох. Стой. — Она суетится, носясь по комнате, как наседка, находит бумагу, перо и чернильницу. Она ставит все это передо мной. — Начинай рисовать, Б е ри, — велит она, вставая у меня за спиной наподобие учителя, и принимается руководить: — …Нет, нет, нос у него был тоньше, ноздри как звуковые прорези в цитре, очень изящные, понимаешь? И губы полнее, как будто он дуется. Сильнее изгиб… крупнее… — Она надавливает на мою напряженную мышцу между шеей и плечом, когда мне, наконец, удается правильно запечатлеть очередную черту, и шепчет: « Perfeito », словно нанизывая звуки слова на шелковую нить. Через час она удовлетворенно подняла руку.

— А одежда? — интересуюсь я.

— Бедная. Оборванец в жалких обносках. Из тех детишек, что продают эспарто на причале. Сказал, что продает Агаду по просьбе хозяина. Я дала ему басни почитать, пока я посмотрю книгу. Маленький оборванец даже читать не умеет. — Она гневно хмурится, словно неграмотность — слишком чудовищный грех христиан, чтобы с ним мириться. Она провожает меня до дверей, держа за руку, со словами: — Прости. Я должна была купить ее. Но все было так неожиданно, что я разоралась как попугай. Ты знаешь, на меня находит. — Она заставляет меня наклониться, чтобы мое лицо оказалось на одном уровне с ней, и говорит заговорщическим голосом: — Берекия, после всего этого… Когда, по-твоему, король Мануэль снизойдет до нас и разрешит снова держать книги на иврите?

— Никогда, — отвечаю я.

— Тогда мне надо бы тоже начать заниматься контрабандой, — подытоживает она глухо.

— Как только я разузнаю, как это делал мой дядя, я обязательно скажу вам.

Я сворачиваю рисунок в трубочку и убираю его в сумку. Мы целуемся на прощание. На улице, вглядываясь поверх золотисто-белых крыш куда-то вдаль, я пытаюсь понять, кто мог оказаться столь наглым или глупым, чтобы отправить неграмотного мальчишку продавать украденную Агаду самому опытному в Маленьком Иерусалиме торговцу книгами? Шепотный голос моего дяди поднимается с клубом пыли с мостовой, неся имя Мигеля Рибейру, аристократа, для которого Эсфирь недавно скопировала Псалтырь.

Стоит мне спросить: «Почему он?», как приходит ответ:

— Именно потому, что за поступки португальского дворянина не может спрашивать еврей.

Новая Королевская улица превратилась в ад, успев пропахнуть потом коробейников, шерстью животных и специями. Я прокладываю путь через толпу в сторону улицы Ювелиров и сворачиваю вверх, к особняку Мигеля Рибейру.

Снаружи стоят два вооруженных стражника, сжимая в затянутых перчатками руках алебарды. Тот, что пониже, болезненный человечек с заячьей губой, провожает меня подозрительным взглядом. Я останавливаюсь прямо перед ним и говорю:

— Передайте вашему господину, что с ним желает поговорить Педро Зарко.

Он вызывает чернокожего лакея с выбритой головой и отправляет его передать мою просьбу. Тот бегом возвращается. На главной лестнице ко мне спешно подходит тощий слуга с маслянистыми медными волосами и потным прыщавым лбом. Он одет в синие рейтузы, слишком тесные для его объемистого зада, а зеленый парчовый жилет разошелся по шву возле воротника. Он берет меня за руку, словно уводя от опасности. С близкого расстояния я вижу, что его толстая шея покрыта алеющими ссадинами. У него чесотка? От него пахнет железом, как от старой монеты. Видимо, он принимает пилюли из сурьмы — панацею, направо и налево рекомендуемую христианскими врачами-недоучками.