Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце

— Эх, ваш благородие, да разве ж можно так, с непривычки! Позвольте я — мигом-с! После бани-то всякий раз в прорубь ныряю, а тут Святое Крещение на носу — сам Бог велел, можно скать…

— Ну, голубчик, в этом я вам не приказчик! — Шведов развел руками. — Можно ведь и околоточного позвать или дворника… Впрочем, что ж, извольте, раз вам охота. Исполняйте.

К полнейшему изумлению Думанского, «гренадер» тут же сбросил кожаную куртку, тонкий свитерок и ситцевую нижнюю рубаху. Оставшись с голым торсом, он с удовольствием крякнул:

— Хор-рошо: не после парной, зато, считай, в иордань — Господи благослови! — Широко, по-мужицки перекрестился и бросился «исполнять». Погрузив в черную ледяную воду руки, голову а потом и всю верхнюю часть туловища, шофер не меньше минуты старательно шарил по дну, пока не извлек громадную запечатанную воском бутыль зеленого стекла из тех, в каких вся усадебная Россия настаивает домашние наливки и в каких держат горячительное по всем трактирам и малороссийским шинкам.

Сосульки моментально повисли на потерявших всякий фасон усах шофера. Его колотила крупная дрожь, лицо приобрело «синюшний» цвет, и торс покрылся гусиной кожей, зато крепкие, как рафинад, ослепительно белые зубы обнажились в добродушной улыбке, а глаза озорно светились. «Вот этому молодцу никакая реинкарнация не страшна — сам кого хочешь в бараний рог согнет! На таких Русь-матушка и держится, — восхитился было Думанский, но тут же опомнился. — Да ведь он насмерть простудится! Списки — это, конечно, важнее всего, но губить еще одну человеческую жизнь?»

— Вы бы, любезный, растерлись чем-нибудь да оделись побыстрей — ведь насквозь прохватит!

Водитель уже как ни в чем не бывало накручивал усы и всем своим видом выражал удовольствие.

— Да что вы, право, так тревожитесь, Викентий Алексеич? Вы лучше приглядитесь: это ж природный великоросс, Илья Муромец, — ему никакой мороз, никакая преграда нипочем! Его прадед, пожалуй, брал с Суворовым Сен-Готард. Да такие чудо богатыри — опора нашего Богоспасаемого Отечества! В огонь и в воду пойдут за Царя, за Русь Святую, как в песне поется! Один душу положит за други своя, бабы еще тысячи, миллионы наплодят. Рано Империи отходную заказывать, пока у нее есть такие сыны! Одно слово — орел!

Шведов широким жестом вынул из кармана сотенную купюру и небрежно сунул ее шоферу. После чего, отвернувшись, уже забыл о существовании своего помощника.

Чуть отойдя, он изо всей силы ударил по бутыли рукоятью пистолета. Стеклянная посудина разлетелась вдребезги. Посреди груды осколков виднелось нечто вроде древнего свитка — несколько свернутых трубочкой страниц в фильдеперсовой оболочке, перетянутых женской подвязкой от чулка с пряжкой в виде целующихся амуров.

При виде документов глаза Шведова буквально вспыхнули от радости.

— Все в порядке. Наконец-то! Теперь-то уж точно можно ехать к ротмистру, тот подаст рапорт Государю, и тогда он лично решит, кому именно возглавлять операцию по поимке этих мерзавцев. Никто из них не уйдет от справедливой кары!

— Верно, теперь мы очистим мир от этой мерзости! — подхватил вдохновленный Думанский.

Дорога от Гороховой до Театральной площади показалась Думанскому бесконечной. Единственная мысль которая утешала его, грела душу — скоро все закончится. Ротмистр Семенов явится как избавитель и наведет порядок, мощной дланью выметет всю скверну за пределы Российской Империи, выгонит всю эту новомодную заразу туда, откуда она явилась. А сам Викентий Алексеевич с его помощью наконец-то вновь обретет свое данное Богом тело и заживет прежней жизнью, забыв все недавние приключения как кошмарный сон.

Ехали молча, Думанский неслышно молился. Авто остановилось возле серого дома. Шведову, сидевшему впереди, не было видно, как широко, истово перекрестился адвокат.

— Вы понимаете, что это за списки? — заговорил Думанский. — Не удивлюсь, если узнаю, что и вы фигурируете в планах этих господ. Вот только не пойму, для чего им понадобился я? Ведь я не государственный человек и не финансовый воротила.

— Ничего, мы обязательно разберемся с этой нечистью, — отозвался бледный донельзя, уставший Шведов. — Ведь теперь уже все решено. Предупредить Государя — главное! И не нужно впадать в уныние, батенька… — продолжил, не оборачиваясь. — А между прочим, мы уже приехали! Вот здесь и живет ротмистр Семенов. Шофер заглушил мотор возле дома на Офицерской поблизости от Литовского замка. [122] Литовский замок — тюрьма в районе Коломны, на углу Крюкова канала и Офицерской улицы (с конца XIX в. политическая). Сожжена в дни Февральской революции, впоследствии снесена до основания.

«Жандармский офицер, занимающий ответственную должность, живет рядом с политической тюрьмой! Редкий пример верности служебному долгу — быть всегда на своем месте, в любой час, даже не в присутствии, — поразился Викентий Алексеевич. — Всюду блюсти старый девиз — „Слово и дело Государево“. [123] «Слово и дело Государево» — юридическая формула политического сыска XVII–XVIII вв., вменяющая в обязанность доносительство о подозрительных личностях и событиях. Неудивительно, что именно Семенов курирует столь секретный план — такому слуге Его Величества, слуге без страха и упрека, можно доверить все».

Они вышли из автомобиля, и Шведов обратился к шоферу, продолжавшему, несмотря на более чем жалкое состояние, исполнять свои обязанности.

— А вы, голубчик, немедленно домой, не то совсем простудитесь. Переоденьтесь в сухое и непременно выпейте водки. Три дня на службу можете не ходить, лечитесь.

— Слушаю, ваше высокоблагородие! — с готовностью ответил шофер.

Швейцар в расшитой галуном ливрее, знавший начальника сыскного отделения в лицо, завидев Шведова, с поклоном распахнул двери парадного:

— Мое почтенье-с, ваше высокобла-ародие!

По устланной мягким ковром лестнице с ажурными перилами коллеги-правоведы поспешили подняться на второй этаж, где и находилась роскошная квартира ответственного чина Тайной полиции. Шведов дернул шелковый шнурок, и колокольчик мелодичным звоном огласил прихожую — гости пожаловали. Тяжелую резную дверь бесшумно открыл седой лакей в белых перчатках, манишке и строгом черном смокинге.

Коротко отрекомендовавшись: «Дело государственной важности, любезный! Вижу, вас уже предупредили», Шведов, увлекая за собой растерянного адвоката, не раздеваясь, беспрепятственно направился в известный ему кабинет хозяина, минуя одну за другой целую анфиладу комнат (старый слуга едва успевал открывать белые дверные створки с бронзовыми ручками в виде львиных голов с кольцами в пасти). Викентий Алексеевич из профессионального любопытства попутно отмечал детали благородного интерьера: на стенах было много портретов старого европейского письма, с которых на посетителя грозно взирали изображенные в полный рост рыцари в шлемах с пышными плюмажами, с ног до головы закованные в латы (трудно, да и некогда, было разбирать средневековые готические подписи на продолговатых, заостренных кверху рамах), порой попадались картуши с эклектическими гербами сложной символики, но больше всего по дорогому штофу стен было развешено оружия всех народов и эпох. «Холодное оружие — страсть ротмистра», — шепотом прокомментировал Алексей Карлович. Здесь висели древние ахейские и троянские мечи из раскопок Шлимана, [124] Генрих Шлиман (1822–1890) — знаменитый немецкий археолог, открывший Трою и Микены. оружие персидских воинов Дария и македонской пехоты Александра Великого, скифские акинаки, гладиусы римских легионеров времен Траяна, гордо поименованные длинные и прямые мечи крестоносцев — тамплиеров, [125] Тамплиеры — духовно-рыцарский Орден, один из первых по времени возникновения, прообраз масонской системы. одноручные и двуручные — эспадоны, кривые сарацинские сабли и турецкие ятаганы, клинки из Толедо и дамасский булат, даги и стилеты, алебарды и секиры, русские бердыши и чеканы, шпаги и палаши, наконец, Златоустовские шашки и кубачинские кинжалы, поражавшие изысканностью ювелирной отделки… Чего только не было в этом не имевшем цены арсенале!