Эд Данилюк - Пожар Саниры

Это был обряд бога-Змея, и всё здесь подчинялось лишь его воле.

В полной тишине лента людей сползла к мосту.

Когда нога первого идущего ступила на землю по эту сторону рва, раздался удар бубна. Не резкий, не громкий. Именно такой, как предписывает для похорон обычай.

Когда невидимую черту Города пересекли носилки с телом умершего, в такт ударам бубна кто-то в процессии тихо запел ритуальную песню. Её тут же подхватили остальные, а ещё через мгновение и те, кто ожидал у погребального костра. Пение множества людей соединилось воедино, превратившись в громкий, сильный, сотрясающий звук. Слова, древние, как сама Река, не всегда понятные, однако обладающие удивительной силой, будоражили, вселяя смутную тоску.

Шествие чёрной извивающейся змеёй растянулось по полю. Дрожащий свет факелов выхватывал из темноты сдвоенные чаши, вплетённые в чёрные волосы. Волос, конечно, видно не было, и казалось, что эти символы веры в сестёр-богинь плывут в воздухе сами по себе, над людьми и их горестями.

Впереди шла Цукеги, жрица бога-Змея, бога времени и безвременья, бога смерти и бессмертия. Лицо главной распорядительницы любых похорон, расписанное обрядовыми узорами, было похоже на страшную маску. Поднятые руки удерживали на голове сосуд, в котором пылало пламя, подожжённое от негасимого огня Города. Одежды Цукеги развевались на ветру, и казалось, что жрица вот-вот оторвётся от земли и устремится к звёздам. На ткани шевелились нарисованные охрой змеи.

За жрицей двое мужчин дома Зунати несли на плечах носилки с телом. Факелы горели на уровне устремлённого в небо лица мертвеца, и только оно одно и светилось в темноте, соперничая яркостью с сияющей медью Цукеги.

Звук рыданий, прорывавшийся через громкое пение, плыл вслед за страшными носилками.

Когда процессия приблизилась, Санира разглядел, щурясь и заслоняясь от света факелов, что Радига одет в лучший наряд, а голову и глаза покрывает белая ткань. Саниру, помнившего страшный пролом в черепе умершего, передёрнуло.

Лицо молодого мужчины, конечно, тщательно отмыли. Глядя на побелевший нос и плотно сжатые губы, невозможно было поверить, что этот человек не спит, что он мёртв.

Когда тело проплыло мимо места, где стоял Санира, в темноте стали различимы две девушки, которые вели под руки главу своего дома, Зунати. Женщина была похожа на древнюю старуху. Пустые глаза огромными чашами таращились в темноту, не видя никого и ничего. Рот был раскрыт, но звука слышно не было. Ветер сдувал с волос струйки пепла. Слёзы стекали по обильно измазанным золой щекам, оставляя на них грязные дорожки.

Отстав на несколько шагов, чёрной стеной шли люди дома Зунати, понурые, печальные, мрачные. И за ними тоже неслись облака пепла. Их лица тоже были неразличимы из-за обильной золы.

– Бог-Змей, я – Цукеги своего дома, всегда приносящая тебе жертвы. Я твоя служительница… – общая похоронная песня продолжалась, но жрица перестала ей подпевать и теперь произносила собственную.

Мужчины, которые несли тело Радиги, вплотную подошли к нагромождению брёвен и, потянувшись вверх, положили свою ношу на будущий погребальный костёр. В последний момент одна сторона носилок перекосилась, и с неё свесилась безжизненная рука Радиги. Вздох ужаса пролетел по толпе.

– Это ничего, – тихо сказала Ленари, успокаивая помертвевшую Чивати, – это ничего… Просто Радига перестал держаться за своё тело. Это не страшно, это радостно. Теперь нужно лишь освободить его от этого тела, и он помчит в иной мир на спине Змея…

Девочка жалась к бабушке, страх дрожал в её округлившихся глазах.

Ловкими гадюками мужчины, которые несли носилки, скользнули наверх и, выпрямившись, взглянули на шевелящуюся толпу. Казалось, один из них хотел что-то сказать, но промолчал. Они оттащили тело в самый центр будущего костра и бесшумно спрыгнули на землю.

Женщины допели очередной куплет своей бесконечной песни и замолчали. Над тихим гомоном толпы теперь разносился лишь голос Цукеги:

– …унеси этого человека от тела его в те дали, где нет ни земли, ни воздуха, ни воды…

Зунати подвели к костру и дали факел. Огонь качнулся в её руках и едва не упал на землю. Одна из женщин, помогавшая главе своего дома идти, поддержала рукоять.

– …и я передаю Радигу дома Зунати тебе, бог-Змей! – закончила свою песню Цукеги и поставила чашу, где пылала частичка негасимого огня Города, в просвет, умышленно оставленный в нагромождении веток, хвороста и пучков сена.

Пламя перекинулось на сухую траву, затрещало, разбрасывая снопы искр, поползло по пропитанным дёгтем тряпкам, разложенным под вязанками хвороста. Огонь лизнул мелкие веточки. Отступил, оставив их нетронутыми. Вернулся, обтекая их со всех сторон. Пламя подрагивало, то ширясь, то вытягиваясь в светящуюся ниточку. От одной из веточек поплыла в воздухе маленькая струйка дыма. Она крепла, становилась больше, и, наконец, на хворостине показался свой собственный язычок огня [26].

– И все мы передаём Радигу дома Зунати тебе, бог-Змей! – произнесла Цукеги, отступая на шаг.

Один за другим те, у кого был факел, подносили его к хворосту. Зунати замешкалась, но помогавшая ей женщина лёгким нажимом руки склонила и её огонь к костру.

В темноте казалось, что громадина сложенных веток и брёвен осветилась изнутри множеством сияющих медных шаров. Повалил дым, со всех сторон вверх поползли яркие языки пламени.

Там, в заброшенном карьере, именно этим должна была бы завершиться человеческая жертва, если умерщвление Радиги было человеческой жертвой богу-Змею. Завершилась же она здесь, хоть никто на этих похоронах и помыслить такого не мог.

Жрицы начали новую песню, и все присутствовавшие потянулись к костру, чтобы бросить в огонь что-то горючее – пучок сена, хворостину, старую тряпку. Образовалась лёгкая толчея, однако, придавленные важностью момента, люди не напирали, не лезли напролом, не расталкивали окружающих. Раздавался звук множества погремушек.

Санира был одним из самых последних, кто оказался у костра. Он бросил в пламя принесённую из Города веточку и побрёл назад к своим.

Женщина дома Зунати стала обносить всех собравшихся хмельным пенным напитком. Она протянула Ленари полную корчагу. Та сделала глоток, вернула сосуд и сказала:

– Хороший был юноша.

Корчага досталась Жетиси, которая отпила из неё совсем чуть-чуть.

– Так замечательно танцевал!

Следом пила Гарули.

– Был таким жизнерадостным, – сказала она, отирая рот.

Хоть в корчаге и оставалось ещё, женщина наполнила её до краёв в большом жбане, который за ней тащил мужчина её дома. Санира оказался ближе всех, и чаша досталась ему. Он глотнул горький обжигающий напиток, неприятный на вкус, но оставляющий после себя в груди добродушное тепло.