Эллис Питерс - Сокровенное таинство

Не прошло и часа, а Николас уже покинул Винчестер. Он промчался через северные ворота в сторону Хайда и, подгоняя коня, миновал почерневшие, разрушенные стены злополучного аббатства, откуда Хумилису с Фиделисом пришлось бежать в Шрусбери. Он даже не заметил эти горестные руины, ибо мыслями неудержимо рвался вперед.

Вначале на Гарнэджа накатило неодолимое отчаяние, но вскоре оно уступило место неукротимому гневу и жажде мщения. Он возвращался не с пустыми руками — это маленькое колечко было тем несомненным доказательством, которое должно уличить злодея в гнусной неблагодарности и вероломстве. У него не осталось сомнений в том, что проданные ювелиру скромные украшения принадлежали Джулиане, — никакая случайность не могла свести вместе три предмета, точно подходящие под описание. И двое свидетелей могли рассказать о том, как негодяй распорядился награбленным. Эта женщина запомнила его очень хорошо, она смотрела ему в лицо и, видит Бог, должна опознать его. И ведь она видела, как этот мерзавец расплачивался с другим, наверняка с нанятым им убийцей. Правда, того она не разглядела, и чтобы поймать его, надо сперва найти того, кто его нанял. А вот выяснить, где сейчас Адам Гериет, Николасу не удалось. Близ Винчестера остался всего один отряд людей графа Валерана, и бывшего ловчего из Лэ среди них не было. Но его будут искать, пока не найдут, а уж когда найдут, ему придется дать объяснение не только тому, где он провел лишние несколько часов, но и как к нему попали украшения исчезнувшей девушки, по какому праву он их продал и чего ради делился деньгами с каким-то незнакомцем. За что мог он с ним расплачиваться, если не за пособничество в грабеже и душегубстве? Как только будет найден главный злодей, найдется и его подручный. Первое, что следует сделать, — это дать знать Хью Берингару, чтобы тот обшарил весь Шропшир. То-то запоет этот Гериет, когда его припрут к стенке и предъявят кольцо.

Винчестер Николас покинул за полдень, а к сумеркам уже доскакал до Оксфорда. Там он пересел на свежую лошадь и, не помышляя о ночлеге, поехал дальше, хотя уже не гнал во весь опор. С каждым часом пути на север усиливалась духота. Небо казалось угольно-черным, и ни луны, ни звезд не было видно. Время от времени в полночной тьме вспыхивали и мгновенно угасали молнии, словно по волшебству высвечивая из непроглядного мрака очертания крыш, деревьев и далеких холмов. Эти вспышки исчезали так быстро, что можно было усомниться в том, что они действительно были. Стояла гнетущая тишина, и ни один даже слабый раскат грома не нарушал свинцового безмолвия. Все предвещало бурю Господнего гнева — или его непостижимую милость.

Наступило светлое безмятежное утро, медный диск солнца в мареве облаков поднимался над сонной гладью мельничного пруда. После заутрени Мадог, как и обещал, пригнал сюда свою лодку, и стоялая вода вяло плескалась под веслами.

Брату Эдмунду вся эта затея стоила многих переживаний. Он чрезвычайно беспокоился за своего подопечного и сам ни за что бы не позволил ему так рисковать, но что поделаешь, если дозволение получено у самого аббата. Чтобы успокоить свою совесть, он внимательнейшим образом проследил, чтобы Хумилиса снабдили всем, что может пригодиться в дороге, но сам провожать больного не стал, ибо дел в лазарете было невпроворот.

Кадфаэль с Фиделисом положили Хумилиса на носилки и через калитку в монастырской стене, выходившую прямо к мельнице, отнесли его к пруду. Несмотря на свой высокий рост, искалеченный монах весил сейчас не больше мальчишки. Мадог, который был на целую голову ниже Хумилиса, без малейших усилий поднял его на руки и велел Фиделису первым залезать в лодку и устраиваться на носу. Дно лодки между распорками покрыли подушками, а сверху расстелили плед, чтобы Хумилису было как можно удобнее. Он расположился на этом ложе так, что его непокрытая голова покоилась на коленях Фиделиса. Хумилис выглядел бесконечно уставшим, опустошенным и сильно постаревшим. На его вспотевшем лбу топорщились пряди волос, глаза его возбужденно блестели.

Умирающий крестоносец предвкушал исполнение своего заветного желания. Миновали годы кипучей и бурной жизни, полной высоких стремлений, бессчетных сражений и одержанных побед, и теперь этому человеку, бороздившему неведомые моря и повидавшему дальние страны, предстояло последнее путешествие, и на сей раз надо было всего лишь подняться на несколько миль вверх по реке, чтобы вновь увидеть свой родной манор в мирном английском графстве.

«Счастье, — подумал брат Кадфаэль, — зависит вовсе не от великих свершений, оно складывается из милых сердцу мелочей, на первый взгляд — пустяков. Это те самые вехи, которыми помечен наш земной путь, и, наверное, о них вспоминает смертный, готовясь смиренно ступить за предел земного бытия».

Кадфаэль отозвал Мадога в сторонку, чтобы перемолвиться с ним словечком перед отплытием. Те двое, что уже сидели в лодке, не обратили на это внимания, ибо один из них наслаждался видом бескрайнего неба и яркостью зелени, столь восхитительной для взора человека, только что покинувшего больничную койку, другой же, как всегда, был всецело поглощен заботой о своем спутнике.

— Мадог, — промолвил Кадфаэль с волнением в голосе, — может статься, ты заметишь что-то необычное… Прошу тебя, если что-нибудь тебя удивит, покажется странным, ради Бога, не говори об этом никому, кроме меня.

Лодочник покосился на монаха из-под кустистых бровей, понимающе подмигнул и сказал:

— Тебя-то, надо думать, ничто не удивит! Ладно, чего уж там, я тебя знаю! Можешь на меня положиться — если и будет что рассказать, первым и последним об этом услышишь ты, а для остальных я буду нем, как могила.

Сказав это, Ловец Утопленников доверительно похлопал Кадфаэля по плечу, отвязал обмотанный вокруг пня канат, удерживавший лодку, проворно, словно юноша, вскочил на борт и оттолкнул суденышко от берега. Маслянистая гладь пруда колыхнулась и опала. Мадог уселся на кормовую распорку, взялся за весла и легко повернул лодку к протоке, без труда преодолевая вялое, медлительное, словно разморенное жарой течение.

Кадфаэль долго стоял на берегу, провожая их взглядом. Хотя утреннее солнце и было подернуто дымкой тумана, когда лодка качнулась на повороте, лучи его заиграли на лицах обоих монахов — молодом, печальном и полном трогательной заботы и старом, мертвенно-бледном, на котором в этот момент сияла довольная улыбка. Затем весла вновь опустились в воду, лодка развернулась, и солнечный свет упал на приземистую, плотную фигуру Мадога. «Один такой перевозчик по имени Харон… — припомнил Кадфаэль, которому случалось заглядывать в книги, где излагались древние языческие предания, — помогал душам умерших покинуть сей мир, и, как и Мадог, он брал плату за место в своей лодке. Порой даже отказывал усопшим, если тем нечем было платить. И уж этому перевозчику душ и в голову не приходило позаботиться о пледах да подушках, не говоря уж о вощеной холстине, хоть она и годится на саваны. Не утруждал он себя, как помнится, и заботой о телах тех несчастных, которых поглотила пучина. Да, что ни говори, а наш Мадог, Ловец Утопленников, получше будет».