Том Харпер - Рыцари креста

Я сжал руку Анны.

— Я вернусь к тебе через час, — пообещал я. — Меня ждут на горе.

Я оставил их на площади и вышел на дорогу, поднимавшуюся на гору Сильпий. Юго-восточный квартал, в котором меня удерживали еретики Сары, изменился до неузнаваемости. Руины и пожарища уступили место недавно распаханным полям. Мне вспомнилась исчезнувшая во время пожара жрица. С той поры я не слышал о ней ни разу. Конечно же, я мог бы поинтересоваться ее судьбой у Петра Варфоломея, но после подтверждения истинности его пророчеств тот стал пользоваться у паломников таким уважением, что наверняка уже забыл о своей связи с еретиками. Взволновало бы это обстоятельство его паству? Стали бы паломники заглядывать в свои сердца и вспоминать о тех горьких испытаниях веры, которые им довелось пережить за время осады? Дрого был далеко не единственным человеком, не выдержавшим этих испытаний.

Я подошел к началу горной тропы и стал подниматься на гору. В прошлый раз, когда я взбирался сюда в полном вооружении, чтобы принять участие в сражении, дорога эта казалась мне путем проклятых. Теперь же она явилась мне совершенной буколической идиллией: по ее обочинам росли цветы, сосны лениво покачивали ветвями. О недавних событиях напоминали лишь белевшие кое-где кости, незамеченные похоронной командой. Я ступал по сухой земле и камням, погрузившись в знойное безмолвие. Когда я прикрыл глаза, солнце представилось мне сияющим белым облаком. Делая каждый шаг, я чувствовал разом все мышцы своего тела, ощущая себя новорожденным младенцем или воскрешенным Лазарем.

Добравшись до поворота, где начиналась шедшая поперек склона дорога, я сошел на узкую тропку. Несколько минут я шел по сосновому леску, мягко ступая по усыпанной хвоей земле, а потом оказался на открытом, свободном от леса склоне, с которого открывался вид на всю округу. Я видел отсюда Оронт, сильно обмелевший за лето, но по-прежнему поблескивавший на повороте к морю. На его берегах и в долине виднелись крестьяне, распахивавшие на волах землю и занимавшиеся подрезкой плодовых деревьев. От палаток, стоявших здесь несколько месяцев, не осталось и следа. Меня поразили жалкие размеры клочка земли, заключенного между стенами города и рекой. Неужели в течение восьми месяцев наш мир был ограничен этими пределами?

Тропинка привела меня к воротам небольшой виллы, построенной на одной из террас южного склона. Перед входом, охранявшимся двумя провансальскими рыцарями, колыхался на ветру синий флаг Богородицы. Узнав мое имя, рыцари провели меня через сад, и мы оказались во внутреннем дворике. Он был выложен синей плиткой с изображениями маленьких рыбок и плывущих рядом с ними огромных левиафанов, над которыми художник изобразил серебрившиеся в лучах воображаемого светила волны.

Один из стражей провел меня по каменному коридору с украшенными мраморной скульптурой нишами и открыл передо мной дверь в конце коридора. Большая комната, в которую я вошел, находилась на самом краю террасы, и из ее арочных окон открывался вид на крутой обрыв, на склон горы и южные холмы. Солнечные лучи, проникая в окна, подсвечивали лениво колыхавшийся в воздухе дым благовоний. В углу комнаты стояло ложе, покрытое, несмотря на жару, толстыми шерстяными одеялами. Голова лежавшего на нем человека покоилась на подушках, глаза были прикрыты от солнца. В золотистых лучах солнца лицо его казалось на удивление покойным и чистым. Стоявший возле ложа на коленях священник тихо читал молитвы.

Я неуклюже поклонился.

— Владыка?

Глаза тут же открылись и зажмурились от яркого света.

— Деметрий?

— Это я.

Из-под одеял появилась рука и махнула священнику.

— Оставь нас.

Священник нахмурился, недовольный тем, что ему пришлось прервать молитвословие, но не посмел сказать ни слова. Отвесив чинный поклон, он покинул комнату.

— Дверь закрыта? — спросил Адемар. Повернувшись, я обнаружил, что священник — то ли из любопытства, то ли по небрежности — оставил дверь слегка приоткрытой. Я захлопнул ее и, взяв у стены скамью, сел возле ложа Адемара. От епископа исходил неприятный запах, который невозможно было забить ни притираниями, ни благовониями, — затхлый запах давно не проветривавшейся комнаты. Такой запах нередко исходит от старых и больных людей незадолго до смерти.

— Подойди поближе, Деметрий.

Я пересел поближе.

— Какая сегодня погода?

— Жарко, мой господин.

— Уж лучше жара, чем холод. Я очень рад тому, что мне довелось увидеть Антиохию при таком свете.

— Это твоя награда и твоя победа, владыка! Если бы не ты, мы бы не смогли прорвать осаду.

— Христос принес нам эту победу, — возразил Адемар. На суровом его лице появилось блаженное выражение. Он хотел прочистить горло и тут же зашёлся кашлем. — Христос и амбиции Боэмунда.

— Если бы ты не умерил эти амбиции, в нашем войске произошел бы раскол.

— Но этого было недостаточно. Мои усилия были недостаточными. — Адемар с силой сжал мою руку. — Наш поход должен был стать началом новой истории. Все христиане должны были объединиться, но не под властью земных правителей, а под водительством самого Господа. Мы строили эту дорогу — Папа Урбан и я. Мы заложили ее основы и отправили по ней великое множество христиан, надеясь, что она приведет нас к миру Иерусалима. Она же завела нас в пустыню греха. Впрочем, даже в том случае, если бы она вела к вратам рая, Боэмунд и его соперники все равно бы передрались, занявшись его дележом.

Епископ бессильно упал на подушки и вновь прикрыл глаза.

— Когда мы готовились к этому походу, Папа Урбан сказал, что вера — это цветок, который распускается в пустыне. Он ошибался. В пустыне процветают только ненависть и сомнения. Мы не искоренили, а лишь напитали их и придали им новую силу. Нашими предводителями движет жажда убийства. Они будут убивать и грабить так же, как и прежде, но будут делать это, прикрываясь именем Господа. Они будут убивать других людей именем Божьим, потому что я учил их этому. Нет, они не обрадуют Господа.

— Ты сделал все, что от тебя зависело, — сказал я, вспомнив слова Анны, — и не повинен в происшедшем.

— Нет! — Голос Адемара вновь наполнился былой силой. Он достал из-под ночной рубашки поблескивающий драгоценными камнями крест. — Прежде этот крест был символом страдания, смирения и милосердия. — Он перевернул крест перекладиной вниз. — Я же обратил его в меч.

Я промолчал. Да и какими словами можно было его утешить? Я посмотрел на подрагивающее лицо Адемара, в котором жизнь боролась со смертью. Дыхание его стало неровным, сердце еле билось.

Совершенно неожиданно он успокоился, и я было решил, что жизнь покинула его. Но тут епископ прошептал тусклым голосом, словно говорил через завесу: