МАЙЛС ДЭВИС - АВТОБИОГРАФИЯ

Никто не мог поверить. Один день я выгляжу как мертвец, на другой — прекрасно выступаю. Думаю, они на меня смотрели так же, как я раньше на Птицу, — в полном изумлении. Но такие вещи делают из тебя легенду. И еще в Бразилии я по-настоящему оторвался с тамошними красотками. Они ходили за мной по пятам и в постели были великолепны. Любят они это дело.

После Бразилии мы начали турне по Соединенным Штатам с группой Херби Хэнкока. Херби выпустил хитовый альбом и пользовался бешеной популярностью у черной молодежи. Мы согласились выступать до него. Хотя в глубине души мне было обидно. Когда мы играли в Университете Хофстра в Лонг-Айленде в Нью-Йорке, Херби — добрейший парень на свете, я любил его — зашел ко мне в гримерную поздороваться. Я сказал ему, что он не из моего оркестра, а что заходить ко мне могут только члены моего оркестра. Когда я потом вспоминал об этом, мне было ясно, что просто я злился на него за то, что играю как «разогрев» для своего бывшего сайдмена. Но Херби все понял, мы с ним потом эту историю уладили.

Мы много ездили с Херби, и везде у нас был невероятный успех. Основная часть публики —черные юнцы, и это было хорошо. Именно этого я и хотел, и вот наконец это стало сбываться. Мой оркестр играл горячо и напряженно. Но у меня ужасно болело бедро, и игра с усилителями стала действовать мне на нервы. Мне все осточертело, и было видно, что я просто болен.

Мы играли в Нью-Йорке и во многих других городах. Потом я поехал в Сент-Луис дать там концерт, а после него на вечеринку в мою честь заявилась мать моих детей Айрин. Она устроила мне скандал прямо на глазах моей семьи, друзей и музыкантов. Я чуть не заплакал. Помню выражение лиц гостей: они ждали, что я сейчас вдарю Айрин. Но я не мог этого сделать, потому что понимал ее боль: оба наших сына — неудачники, и за это она упрекала меня. Мне было стыдно слушать ее, я соглашался, что некоторые вещи, о которых она говорит, — правда. Я плакал, потому что знал, что на мне лежит большая часть вины. Это была ужасная история.

Сразу после той встречи с Айрин в Сент-Луисе я потерял сознание и меня увезли в больницу Гомера Г. Филипса. У меня открылась язва желудка, и на ноги меня поднял мой друг доктор Уэзерс. Все это случилось из-за выпивки, таблеток, наркотиков и прочей дури. Я уже давно харкал кровью, но не обращал на это внимания, пока не оказался в Сент-Луисе. Я в стольких больницах перебывал, что это уже стало как бы в порядке вещей. Незадолго до этого мне вырезали из гортани какие-то узлы. И вот я опять в больнице. На следующий день в Чикаго у нас должен был быть концерт, но пришлось его отменить.

Когда закончился наш ангажемент с Херби и мы летом 1975 года вернулись в Нью-Йорк, я твердо решил, что мне нужно сделать перерыв. В 1975-м я играл в Ныопорте и на музыкальном фестивале Шефера в Центральном парке. Потом мне стало так плохо, что я отменил концерт в Майами. В тот момент, когда я отменил это выступление, все мои

музыканты с оборудованием были уже там, и промоутеры этого концерта не отдавали нашу аппаратуру и пытались подать на нас в суд. Сразу после этого я решил уйти. К тому времени мой оркестр состоял из Эла Фостера на ударных, Пита Кози на гитаре, Регги Лукаса на гитаре, Майкла Хендерсона на басу, Сэма Моррисона (который только что сменил Сонни Форчуна) на саксофоне и Мтуме на перкуссии. Я был дублером на клавишных.

Ушел я в основном из-за проблем со здоровьем, но не только: я и морально устал от всего того дерьма, через которое прошел за все эти годы. Я чувствовал творческое бессилие, я устал. Мне больше нечего было сказать в музыке. Я знал, что мне необходим отдых, и решил взять отпуск — первый за все время моей карьеры профессионального музыканта. Я подумал, что если хоть немного оправлюсь физически, может быть, и морально почувствую себя лучше. Я страшно устал от бесконечных больниц, от всего этого мельтешения на сцене. Я стал замечать жалость в глазах людей — в первый раз с тех пор, как завязал с героином. Я не хотел этого. И я отказался от самого дорогого в жизни — от музыки — до тех пор, пока не смогу заниматься ею снова.

Я думал, что сделаю перерыв ну максимум на полгода, но чем больше я был не у дел, тем все более неопределенным становилось мое возвращение на сцену. И чем больше я отстранялся от музыки, тем глубже я погружался в другой, темный мир, такой же жуткий, как тот, из которого мне когда-то удалось выбраться. Мне снова предстоял долгий болезненный путь к нормальной мне когда-то удалось выбраться. Мне снова предстоял долгий болезненный путь к нормальной жизни и свету. В итоге у меня ушло на это шесть лет, и все же я не был уверен, удалось ли мне насовсем возвратиться.

С 1975 до начала 1980 года я не притрагивался к трубе; более чем за четыре года ни разу не взял ее в руки. Сначала я проходил мимо и смотрел на нее, думал: надо бы попробовать сыграть. Но потом перестал о ней думать. Просто позабыл о ней, потому что занялся совершенно другими вещами — в основном вредными для здоровья. И все же я выбрал тогда именно такую жизнь и, оглядываясь назад, не испытываю чувства вины.

С двенадцати или тринадцати лет я постоянно занимался музыкой. Только о ней и думал, жил ею, только ее по-настоящему любил. Я был одержим музыкой тридцать шесть или тридцать семь лет подряд, и в сорок девять лет мне понадобилась передышка, захотелось на все, что я сделал, посмотреть с иного угла зрения — только так я мог начать все сызнова и по кускам собрать свою жизнь. Я хотел играть музыку, но не так, как в прошлом, и еще я хотел играть только в больших залах, а не в маленьких джазовых клубах. Я не мог больше играть в джаз-клубах — моя музыка просто переросла их.

Здоровье тоже сыграло в этом деле не последнюю роль, мне становилось все труднее и труднее играть без отдыха, как раньше, бедро все больше болело. Последнее время я ненавидел самого себя на сцене — хромающего от боли, несмотря на тонны проглоченного обезболивающего. В общем, тоска. Я самолюбивый, мне не все равно, как я выгляжу, как себя подаю. Мое физическое состояние было ужасным, и мне не нравилось, что на меня смотрят с жалостью. Господи, да это было просто невыносимо.

Я и двух недель не мог продержаться в клубе без того, чтобы не попасть в больницу. Еще бы — столько пить, нюхать, а потом ночами напролет трахаться. Невозможно заниматься всем этим и при этом создавать любимую музыку. Тут либо одно, либо другое. Арти Шоу сказал мне однажды:

«Майлс, невозможно давать третий концерт в постели». Он имел в виду, что если играешь два концерта и совмещаешь их со всем остальным, то тот третий концерт, который тебе положено отыграть по программе, тебе придется давать в постели, до того ты обессилен. Да и в конце концов, все это траханье ничего из себя не представляет — все эти сиськи, задницы и п… Через какое-то время все это стало мне пофигу, потому что все эмоции я вкладывал в музыку. Я только потому и не превратился в настоящего алкаша, что вся дурь выходила из меня во время игры. Я никогда не пьянел, даже от большого количества спиртного, зато на следующий день меня ровно в полдень рвало. Тони Уильямс, бывало, приходил утром и в 11:55 говорил: «О'кей, Майлс, через пять минут пойдешь блевать». Тут он выходил из комнаты, а я шел в ванную и ровно в двенадцать блевал.