Далия Трускиновская - Чумная экспедиция

– Рука у меня не поднимется…

– На митрополита поднялась? Начал - так продолжай. Устин блаженненький, он поголосит-поголосит, да тебя и выдаст. Скажет - Ивана Дмитриева, господа хорошие, вяжите! Его грех!

– Да будет тебя меня пугать, и так тошно…

– Уж не рад, что со мной связался? Гляди, Ивашка, я ведь не святой, долготерпения у меня не густо… - пригрозил благообразный мужчина. - Ссориться нам теперь не с руки. Я тебе по гроб дней моих благодарен - да и ты будь благодарен. А Устин нам поперек дороги стоит. Из-за него, дурака, тебе прямая дорога на виселицу, а еще до виселицы плетей получишь досыта. Что, не прав я? Вот то-то… Рублевик прибери. И чтобы на помин души употребил. Понял?

– Так выйти ж придется…

– Потом, опосля того…

Девка, что незримо присутствовала при разговоре, настолько бесшумно, насколько это возможно босиком, отступила на лестницу и спустилась во второе жилье. Там ее ждали - и тут же впустили в спальню.

Она подошла к постели, где лежала хозяйка и, поклонившись, встала у изголовья на коленки.

– Что, грозен? - спросила хозяйка.

– Потише вроде стал, матушка Анна Андреевна.

– А тот, в светлице?

– Так в светлице и сидит, и ест там, и пьет, матушка Анна Андреевна.

– Меня не поминал?

– Не поминал, матушка Анна Андреевна, даже ни словечком.

– Ахти мне… За что меня только Бог наказал? Али я неправа? Али я из тех, кто для Богородицы поскупился?…

Девка промолчала. Не столь Бог, сколь законный супруг наказал Анну Андреевну Кучумову, которая, потеряв соображение от всенародного всплеска веры, отнесла и пожертвовала на всемирную свечу всю свою укладку с драгоценностями, а камушки там были - великой цены, в те камушка состояние вложено, их продать - не одну деревню с крестьянами, поди, купить можно…

И ладно бы пошло все это и впрямь на всемирную свечу!

После великого буйства у Варварских ворот, где народ чудом не стоптал Анну Андреевну, ее комнатную девку Дашку и взятого с собой на всякий случай пожилого дворника Архипа, пропало все - и восторженный, с молитвой принимающий пожертвования Митенька, и помогавший ему дьячок, и сам почти уже полный сундучок…

Еле приволоклась купчиха домой - и сдуру, плача навзрыд, все рассказала своему Харитону Павловичу. Ей бы промолчать, он и ввек бы не собрался спросить, как там поживают перстеньки, жемчужные ожерелья, серьги, запястья и новомодная брошь в виде банта, усеянного мелкими алмазами, в укладке. А она от расстройства всех чувств возьми да и брякни! Харитон Павлович Кучумов, разумеется, человек просвещенных взглядов и даже в театр супругу водить изволил, на трагедию господина Сумарокова «Хорев», однако тут возмутился даже до такого помутнения рассудка, что бедная Анна Андреевна под мужниной плеткой и громко крикнуть боялась…

Потом начались в доме дела диковинные.

Откуда-то взялся в доме человек, был помещен в третьем жилье, в неотапливаемой светлице, велено его кормить-поить да ни о чем не расспрашивать. Сам же супруг, невзирая на моровое поветрие, повадился куда-то из дому убегать. И в спальню носу не кажет, как ежели б померла законная сожительница. А слугам настрого наказал: коли у кого язык во рту не помещается, так он сам тот язык поплотнее болтуну в рот уложит или же вовсе от него навеки освободит. А о чем болтать не велено - не все и уразумели с перепугу.

Поняли только, что звать того детину Ивашкой. А лица не разглядели - лицо свое он очень старательно прятал. Даже когда в сумерках спускался вниз по известной нужде - тоже платком и рукой прикрывался. Мало было чумы - еще и это горе…

Денежный вопрос был решен утром.

Граф Орлов в богатом кафтане, при всех орденах, и сенатор Волков шли к карете, возле которой уже выстроились всадники в мундирах. На сей раз графа сопровождали семеновцы.

– Ваше сиятельство, дозвольте обратиться, - сказал, подходя и не слишком почтительно кланяясь, Архаров.

– Чего тебе, Архаров?

– Денег.

– На что? - чуть замедлив шаг, спросил Орлов.

– На розыск. Не из жалования же своего вести. И так потратился.

– И то верно, - граф, ничуть не смущаясь грубоватым тоном офицера, повернулся к адьютанту. - Вася, выдай ему сколько там у тебя есть.

Адьютант и Архаров отстали.

Уже в карете недовольный такой простотой Волков обратился к графу:

– А не больно ли много сей преображенец себе позволяет?

Орлов усмехнулся.

– Он, я тебе страшную тайну открою, еще и поболее себе однажды позволил. В молодые годы я с братцами колобродил по кабакам, по бильярдным, искал себе похождений с мордобоем. Ну вот он меня однажды и успокоил. Водой отливали. А я люблю, когда противник лихой. Кулак у него, господин сенатор, даже не дубовый, а чугунный.

– Из сего еще не следует, что он способен в одиночку розыск произвести. С полицейскими драгунами у него уже контры получились. В одной упряжке с ним искать душегубов не пожелают.

– А, это хорошо! Стало быть, никто у него в ногах путаться не станет! - беззаботно отвечал граф.

Волков хмыкнул - он не считал преображенца, пусть даже в чине капитан-поручика, способным выполнить блажное распоряжение графа Орлова. И предвкушал, как будет в Санкт-Петербурге рассказывать в гостиных эту амузантную историю - то-то дамы повеселятся!

Истинный повод для веселья же будет - неспособность красавца Орлова справиться с поручением государыни. Волков подозревал, что самого его для того вместе с графом и отрядили в Москву, чтобы запоминать все графские глупости. Многие, да, многие будут благодарны сенатору Волкову, когда он обнародует московские похождения Орлова и тем углубит трещину, образовавшуюся в его с государыней сожительстве. Ведь коли место при государыне освободится - его может занять не повеса, коему и полк-то поручать опасно, а человек дальновидный, старого рода, настоящий вельможа…

Вот только смущал несколько сенатора генерал-поручик Еропкин. Еропкин оказал себя во время бунта героем - и его мнение могло в глазах государыни и света значить более, чем волковское. А Еропкину Орлов чем-то полюбился, хотя при первой встрече они и схватились спорить. Да и сам Еропкин Орлову…

Не мог этот вертопрах додуматься до таких мудрых распоряжений своей дурной башкой!

Вот и сейчас едет на Остоженку к Еропкину - не за советами ли?

Допустим, разбить Москву на санитарные участки додумались Шафонский с Самойловичем. На то они и доктора. Открыть новые больницы, перевозить больных подальше от Москвы, в Николо-Угрешский монастырь - тоже, очевидно, их затея. Но укреплять заставы единственно для того, чтобы обеспечить фабричных средствами к существованию и тем прекратить бунт окончательно - до этого граф сам бы не додумался. Но Еропкин по складу ума добровольно предпочтет остаться в тени. И как же теперь быть?…