Далия Трускиновская - Подметный манифест

Когда экипаж остановился, Саша выскочил из кареты первым, Архаров выбрался следом, продолжая задавать вопросы, но вдруг слово замерло у него на языке, а глаза полезли на лоб.

- Мать честная, Богородица лесная! - воскликнул Архаров. - Сашка, глянь! Это что еще за дивное явление?

У дверей Рязанского подворья, понурившись, стоял Устин. Не в рясе, не в клобуке, а в старом своем кафтане, измаранном чернилами. Войти не решался. Стоял, что любопытно, в одиночестве, хотя обычно у крыльца кто-нибудь из архаровцев да обретался.

Следовало, возможно, похвалить его за доношение о подметных манифестах, но Архаров был не мастер хвалить - полагал, что коли кого негромко обзовет дуралеем, не дав при сем подзатыльника, так это и есть выражение благосклонности.

- Приплелся! - продолжал Архаров. - Проповедь читать станешь? Или Шварцу подвалы святить, дабы нечисть не завелась?

Устин молчал.

- Николай Петрович, простите его, - подал голос Саша. - Видите же - служить хочет. Вернулся!…

- А при чем тут мы? Он удрал Господу служить, - сказал Архаров. - Тут я протестовать не смею. А одной задницей на двух стульях сидеть - и грешно, и смешно.

- Устин, да скажи же хоть слово! - Саша, подойдя к беглецу, тряхнул его за плечо. - Что ты молчишь, как неживой?

Дверь распахнулась, на пороге явился Шварц.

- Вон, глянь, Карл Иванович, - Архаров показал пальцем на Устина. - Блудный сын заявился. Что скажешь?

- А я в окно глядел, не понимал, отчего ваша милость, из экипажа выйдя, не входит, - отвечал Шварц. - Совет же тут может быть лишь один - расспросив тщательно, как вышло…

- Так молчит же, встал в пень и молчит.

- Ну, стало, молча отправить его на покаяние к Дементьеву, пусть старику перья чинит и на посылках бегает, - рассудил Шварц.

Устин поднял голову.

- Ну, что, заговорить решился? - спросил Архаров.

- К Дементьеву не пойду, - тихо произнес Устин.

- А чего ж тогда притащился?

Этот архаровский вопрос опять же остался без ответа.

- Сдается, я понял, зачем сей вертопрах притащился, - Шварц усмехнулся. - Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Подумай, Устин Петров, по тебе ли сия служба? Хорошенько подумай, и коли ты по здравом размышлении рассудишь, что погорячился и хочешь все же служить писарем в канцелярии, где тебе будет хорошо…

- Нет, - сказал Устин.

Он просто не мог говорить о том, что с ним произошло страшной ночью, когда он, спасши Харитоново тело от утопления в Неглинке, попытался унести его с берега, тащил как умел, заплутал, выбился из сил и вдруг понял, что погиб безвозвратно - какое уж спасение души, когда перешиб человеку дрыном спину, но при этом нет ни намека на раскаяние?

Он мог лишь молчать о том, как вымаливал себе раскаяние, а оно все не наступало да не наступало, и хуже того - некий бабий голос, словно бы в ответ на молитву, раздался поблизости и произнес:

- Дурак!

Архаров, развел руками и воздел очи горе, показывая Господу свое бессилие перед Устиновой блажью. И тут он увидел главное - в окнах торчали архаровцы, глядели на него и ждали решения.

Он видел за немытыми стеклами смутные лица и угадывал - вон Тимофей, вон Захар Иванов, вон и Клаварош. Нарочно не лезут под руку, а ждут в здании, как в крепости… ишь, черти!

Архаров махнул рукой: все сюда! И за стеной загудело, как будто вихрь понесся по коридорам, по лестнице, замер у распахнувшихся дверей. Архаровцы теснились, подталкивая друг друга, норовя всем скопом как-то уместиться в дверном проеме. Теперь лица стали видны отчетливо, и тревога в глазах, и безмолвное ожидание обер-полицмейстерского решения - все было более красноречиво, чем любые слова.

- Ну, дьячком ты был, убогим на паперти ты был, писарем ты был, монахом тоже был, пора и настоящим делом государыне послужить. Архаровцы, принимай пополнение! - негромко приказал Архаров. - Нашего полку прибыло!

Ивана Белобородова, пугачевского соратника, захваченного в плен под Казанью, привезли в Москву и по приговору Казанской секретной комиссии 5 сентября казнили. Это произвело особенное впечатление - москвичи окончательно поняли, что беда отступает. Иные даже стали намекать деревенской родне, нашедшей у них приют, что пора бы по домам.

А 1 октября 1774 года в Санкт-Петербург прибыло долгожданное донесение Панина об аресте Пугачева. В тот же день новость узнали и в Москве. Донесение шло долго - потом уж выяснилось, что злодей был выдан своими же казаками еще 8 сентября.

Главная заслуга в усмирении мятежа принадлежала, конечно, Михельсону, но Панин, как и предвидел князь Волконский, приписывал ее себе и Суворову, которого по его просьбе вызвали из дунайской армии. Сам же граф усмирял мятеж казнями и кнутом в освобожденной от бунтовщиков Пензе, лишний раз оттуда не высовываясь. Сие было явным превышением власти, но государыня не вмешивалась.

Еще он прославился портретами - сыскал художника и велел намалевать рожу самозванца, а также снять с нее копию. Оригинал портрета отправили в Санкт-Петербург - в подарок государыне, копию торжественно сожгли в Казани.

Суворов, положим, и составил план действий, чтобы обойти Пугачева, но план этот не был приведен в исполнение, так как все окончилось и без него; генерал лишь приехал в Яицкий городок посмотреть пленника. Зато ему было велено везти самозванца в Москву.

Архарову почудилось было, что можно вздохнуть с облегчением, но тут-то и началась суматоха. В Москву повезли пугачевских сподвижников и соратников, понавезли их сорок шесть человек, а для дознания прибыла из Санкт-Петербурга Тайная экспедиция едва ли не в полном составе, во главе с уже по-своему знаменитым Шешковским. Он, собственно, прибыл первым - 3 октября.

По такому случаю Шварц несколько прифрантился - приобрел новый паричок, новые туфли, самолично встречал давнего сослуживца и показывал ему свое подвальное хозяйство. Архаров же придумал себе какие-то дела, чтобы с сим господином лишний раз не встречаться. Но сей маневр оказался напрасным - в столице решено было разместить Тайную экспедицию вместе с полицией на Лубянке, в строениях Рязанского подворья. Шварц, докладывая эту сообщенную Шешковским новость, был несколько озадачен - он помнил, что в свое время Тайная экспеция, только что образованная, вела розыск по делу его «фаворитки», Людоедки-Салтычихи, что провела тот розыск грамотно, однако Архаров видел - ему не слишком приятны такие гости и хочется остаться самовластным господином в подвалах. Но помочь подчиненному обер-полицмейстер никак не мог.

На следующий день он уже не стал прятаться, а прибыл в свой кабинет с намерением трудиться.

На столе поверх оставленных со вчерашнего бумаг лежали некие листки, отпечатанные бледным шрифтом. Архаров взял один - и, даже не читая, понял - вирши. Нужно было обладать немалой наглостью, чтобы подбросить вирши на стол обер-полицмейстера.