Далия Трускиновская - Подметный манифест

Времени же имелось мало - государыня торопила поскорее избавиться от этой докуки. И, дабы не изобретали судебных проволочек, приказала в сомнительных случаях, много не рассуждая, поступать так, как поступаемо было десять лет назад в деле поручика Мировича, нелепого заговорщика, которому тоже не терпелось скинуть с престола ее величество.

Так вот и наступил новый, 1775 год.

- Ну, до чего додумался, Николай Петрович? Казнь-то на десятое января назначена, - сказал Волконский после того, как показал знаменательные строчки в письме государыни от 1 января.

«Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность, - писала она, - как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем.»

- Я, Михайла Никитич, посовещался со Шварцем.

- Разумно. И что Шварц?

- А Шварц, как оказалось, в сомнительных случаях имеет привычку совещаться с Кондратием Барыгиным…

- Кто таков, отчего не знаю? - удивился Волконский.

- А вашему сиятельству и не для чего его знать, он кнутобойца у Шварца, - прямо сказал Архаров, хотя мог бы назвать Барыгина подручным. - Кондратий же к нему искренне привязан. Коли помните, именно он первым опознал Брокдорфа и тут же доложил.

- И что Барыгин?

- Барыгин сказал попросту - не извольте беспокоиться, не впервой, с кем надобно переговорю. Этакие дела, сказал, у нас запросто делаются, а особливо, сказывают, при государыне Анне катам было житье, многие оказывали знатным особам на эшафотах неоценимые услуги…

- Ну, Архаров… нехорошо, коли что выйдет не так…

- Сам знаю. А только я из своих денег дал Шварцу двести рублей. И на что он их потратит - спрашивать не стану. Чего нужно достичь - я ему втолковал.

- Карл Иванович, я чай, зря не потратит. А тебе, да и всем нам, за это дело выйдут наградные - вот двести рублей и вернутся.

Архаров проклял ту минуту, когда решился ехать на Болотную площадь в санях. Так-то оно быстрее, санки по снегу летят весело, да только Волконский вон притащился в карете, с Воздвиженки полчаса добирался, а там у него печка чугунная дорожная.

Да и все время перед казнью его сиятельство также провел в карете. Архарову же пришлось карабкаться на обнесенный перилами деревянный помост высотой почти в две сажени. Площадку смастерили просторную - человек двадцать на ней бы разместилось без труда. Посреди торчало бревно с колесом вверху - господа Сенат и архиереи еще спорили, не подвергнуть ли злодея колесованию, а плотники уже сколачивали все необходимое. По обе стороны эшафота стояли виселицы, далее было пустое пространство, и затем уж - цепочка солдат, сдерживавших народ.

Диковинно нарядными гляделись эти сооружения - и на колесе, и на виселицах образовались снежные шапки, даже на перилах эшафота их не догадались сбить, и медленно, почти торжественно спускались с небес большие снежинки, ложась на мундиры и на треуголки, на тулупы, в которые до поры кутались палачи, на широкую плаху. Архаров подумал, что могло быть хуже - настоящий густой снегопад испортил бы сие неторопливое и всем отлично видное действо.

Пугачева привезли из «ямы», что у Воскресенских ворот, где он просидел добрых два месяца. Его возвели на эшафот вместе с товарищем его, Афанасием Перфильевым, коего также было намечено четвертовать. Оба были в длинных нагольных овечьих тулупах, оба как забрались наверх - так и застыли в понятном оцепенении, лишь крестились да беззвучно молились. Приговоренные к повешению остались внизу, и им заранее натянули на головы холщевые колпаки.

Архаров встал рядом с судебным секретарем, который должен был прочесть целиком длинное сенатское вопределение, перечислявшее все преступления самозванца. И он начал, кое-где спотыкаясь, а обер-полицмейстер молча глядел на собравшийся народ. Он не мог различить лиц, но знал, что тут сейчас едва ли не все архаровцы - переодетые и на всякий случай вооруженные. Хоть это грело душу - он воистину сделал все, что мог. Предстояло самое неприятное.

В кармане его теплого суконного мундира, подбитого мехом, лежала сложенная вдвое бумага, которую мало того, что просто читать - так еще и велено было читать вслух, пронзительным голосом.

Наконец дело дошло и до Архарова, его подтолкнули, он добыл из кармана бумагу. Держать ее в рукавицах было страх как неловко. Но он желал хоть так протестовать против отвратительной обязанности, придуманной для него Вяземским и прочими знатными особами.

- Ты ли Зимовейской станицы беглой донской казак Емелька Иванов сын Пугачев? - спросил он зычно, глядя не столь на самозванца, сколь на толпу.

Пугачев тоже не сразу заговорил - и его подтолкнули. Он подтвердил сказанное так тихо, что и на эшафоте не все услыхали.

- Ты ли по побеге с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?

Архаров читал насколько мог размеренно и отчетливо, все яснее осознавая, что действо сие написал Сумароков. Исправился и написал. Только что не оснастил вопросы стихотворным размером и рифмами. Так следовало завершить трагедию - к смертельно раненому Димитрию обращается со строгими вопросами Шуйский, дабы еще раз наглядно явить народу торжество добродетели. И возникло бы представление, после коего народ имел одну лишь обязанность - объединиться в своем отвращении к бунту.

Пока секретарь произносил еще какие-то слова, Архаров успел сделать себе строгое внушение. Мысли улетали в стороны потому, что он еще не ощущал присутствия смерти.

- Ты ли содержался в Казани в остроге? - в нужную минуту спросил он. Пугачев покивал, не глядя на оратора. Опять что-то произнес судебный секретарь, и Архарова тихонько подтолкнули, оторвав от новорожденной мысли.

- Ты ли, ушед из Казани, принял публично имя покойнаго императора Петра Третьяго, собрал шайку подобных злодеев и с оною осаждал Оренбург, выжег Казань и делал разные государству разорения? - торжественно вопросл он.

Мысль была простая: почему? Он же ничего, в сущности, не мог - он же безграмотный казак, не способный сам с собой толком управиться. И видно же было - только врать горазд да делать дурачества, да возить за собой гарем, да жениться сдуру на шестнадцатилетней казачке, когда всем известно - его венчанная жена жива, да раздавать обещания, да носиться верхом… ему бы в кавалерийском эскадроне младшим чином служить… почему?…

Лишь потому, что он сказал то, чего жаждали услышать: я вам дам! Не «я у вас возьму», а «я вам дам». Земли, воды, леса, луга, луну с неба! Берите безданно, беспошлинно, отныне и навеки! Бери - не хочу! Сказал - и этого оказалось довольно. Выразил словами желаемое - а далее хоть трава не расти. И от восторга напрочь исчезла способность мысленно соразмерить сию царственную щедрость с реальными обстоятельствами.