Далия Трускиновская - Подметный манифест

- Ты ли сражался с верными ея императорскаго величества войсками, и наконец артелью твоею связан и отдан правосудию ея величества так, как в допросе твоем обо всем обстоятельно от тебя показано? - не глядя на осужденных, спросил Архаров.

Метода проста, думал он, пока говорил судебный секретарь, метода проста - успеть наговорить приятного народу, пока народ не имеет времени разобраться. И вот слово льстящее побеждает рассудок соразмеряющий - так, пожалуй, выразился бы Шварц. И разлюбезное дело - клясть тиранов. Весьма занимательно и возвышенно получается, коли не задумываться - а кому и для чего сие вдруг оказалось потребно?

- Имеешь ли чистосердечное раскаяние во всех содеянных тобою преступлениях?

Это был уж вовсе необязательный, на архаровский взгляд, вопрос.

В подвалах Рязанского подворья такое не раз бывало видано - злодей и убийца в глубине души полагал, что преступления совершил кто-то иной, пусть даже его руками, сам же он опомнился - и потому чист.

- Каюсь Богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому, - вдруг произнес Пугачев довольно твердо и внятно.

Архаров все более уверялся, что сей финал трагедии был написан Сумароковым - именно на сцене и могло состояться таковое покаяние. Неестественность происходящего ввергла обер-полицмейстера в некоторое отупение - он ощущал себя актером, вся обязанность коего - отбарабанить затверженные слова, не имея ни своей воли, ни даже своей мысли в глазах.

Очевидно, даже приговоренный вдруг ощутил себя актером. И хотел завершить трагедию так, как написал драматург.

Далее стали читать приговор. Архаров не слушал - ему было важнее додумать свою мысль до конца. Но все никак не получалось, чего-то недоставало. Наконец все чиновные персоны, стоявшие на помосте, пошли к узкой лестнице - и он понял, что сейчас произойдет сама казнь.

Обернувшись, Архаров поглядел на палача - исполнителя экзекуции с подручными доставили из столицы, - как будто ожидал от него взгляда или кивка. Но палач глядел на Пугачева и Перфильева, с неудовольствием ожидая, пока освободится нужное при его ремесле пространство. На помосте осталось несколько человек, в их числе экзекутор, обязанный дать знак к исполнению казни.

Меж тем Пугачев кланялся во все стороны, говоря:

- Прости, народ православный!

Это уже был живой человеческий голос! Архаров, не желавший смотреть на казнь, обернулся и увидел, как самозванца вытряхивают из тулупа, валят на широкую плаху. И для человека, стоявшего у основания помоста, он скрылся из виду.

Раздалось «ух!», вскрик, и тут же возмущенный голос чиновника, приданного в помощь экзекутору:

- Ах, сукин сын! Что ты это сделал? - и тут же, деловито: - Ну скорее - руки и ноги.

Архаров вдохнул, выдохнул, повернулся, посмотрел на толпу. Толпа замерла - никто не ожидал, что правильное четвертование, ради коего, собственно, и пришли, при коем сперва злодея лишают рук, затем - ног, и напоследок, головы, - не состоится. Палач, не мудрствуя лукаво, отсек сразу голову. И трудно было счесть сие ошибкой - подручные так и повалили осужденного, чтобы под удар попала шея…

Будь Архаров наверху - непременно не удержался бы, опустился бы на корточки, чтобы посмотреть в глаза отрубленной голове. Что-то же должно быть в остановившихся глазах… остановившихся ли?… Бог его ведает…

Очевидно, экзекутор что-то успел сказать не в меру ретивому помощнику - когда точно то же проделали с Перфильевым, тот безмолвствовал.

Деликатный, но строгий приказ государыни был исполнен. Более тут оставаться было незачем. Но пришлось стоять под неторопливым снегопадом, пока вешали пугачевских «генералов» - яицкого казака Максима Шигаева, оренбургского казачьего сотника Тимофея Подурова и оренбургского неслужащаго казака Василья Торнова. И далее - ждать, пока можно будет пройти к саням.

Ноги в тесных сапогах совсем задубели. Архарову даже больно было шевелить пальцами. Сейчас он хотел лишь одного - скорее в тепло! И даже не подошел к карете Волконского - да и незачем было…

Архаровские сани пронеслись по Пречистенке, повернули, вкатили во двор. Сенька соскочил на утоптанный снег, побежал вытаскивать барина из-под медвежьей полсти, которая, промерзнув во время казни, не то что не грела - а даже наоборот, добавляла холода…

Приезда ждали - дворня, которой Архаров настрого запретил совать носы на Болотную площадь, в полном составе встретила в сенях. Первым подбежал Саша Коробов и стал расстегивать тяжелую синюю шубу, помог скинуть ее на руки Настасье.

- Устал, сил нет, - сипло сказал Архаров. - Сашка, вели, чтоб тут же мне стелили.

- Ахти, Николаи Петровичи умаялись! - завопил, подскочивши, Никодимка. - Михей, в покоях жарко ли? Баню, баню надо было топить! Потап! Самовар вздувай!

Архаров не чуял тела - перемерз и ноги слушаться не желали. Меркурий Иванович, догадавшись, прямо в сенях усадил его и сам стал разувать. Никодимка бухнулся рядом на колени, потащил с одервеневшей ноги второй сапог.

- Ахти мне, пантуфли! - воскликнул он и едва не шлепнул себя ледяным сапогом по лбу. - Дашка, Иринка, за пантуфлями бегите! Шлафрок, что на на меху!…

Шлафрок изнанкой прижали к горячей печке и, согрев, надели на барина.

- Прежде всего съесть горячих щей, - сказал Меркурий Иванович. - И травника стопку. А сапоги эти - отдайте кому-нибудь, они вам тесны.

- Сам знаю, - буркнул Архаров. - Хочешь - забирай.

Щи были поданы прямо в спальню - наваристые, душистые, от одного запаха душа согревалась. И травничек туда же прибыл - на подносе, при серебряной стопке как полагатся. Никодимка, оставив барина с домоправителем, умчался и несколько минут спустя явился с противнем, на коем был большой раскаленный кирпич.

- Сейчас, сейчас Николаям Петровичам под ножки подмостим, кирпич долго жар держит, - бормотал он, откидывая одеяло и перину. - Согреем Николаев Петровичей, согреем…

Архаров выпил, заел щами и прямо в шлафроке полез под одеяло. Ему казалось, что сейчас, коли по уму, нужно проспать двое суток - отоспаться за полтора года суеты. Он был уверен, что заснет среди дня без всяких пасьянсов и французских книжек. Но, когда Меркурий Иванович и Никодимка ушли, в спальне обнаружился секретарь, стоявший в сторонке совершенно безгласно.

- Николай Петрович… - несмело обратился Саша.

- Ну, чего тебе?

- Как… как вы… как вам… то есть… - Саша сбился с мысли, Архаров же помогать не стал.

Он улаживался в постели поудобнее. Кирпич под периной действительно давал хорошее тепло, оставалось умостить на нем обе ступни.

- Что вы ощущали там, на Болотной площади? - спросил наконец Саша.

- А что я должен был ощущать?

Архаров не то чтобы забыл свои странные мысли на эшафоте - а просто не считал эти соображения темой для разговора. И к тому же мысли следовало додумать до конца. Как и мысль о имени «Емилиан», тоже словно бы повисшую в воздухе.