Барбара Мертц - Последний верблюд умер в полдень

Я хотела ответить, но что-то меня остановило, будто невидимый палец прикоснулся к моим губам. Могу достоверно утверждать, что редко страдаю от нерешительности. Но именно это со мной сейчас и произошло. Прежде чем я пришла в себя, Рамзес слегка закашлялся, что обычно предшествует заявлению, в результате которого он не вполне уверен.

— К счастью, папа, у меня есть копия карты. Я взял на себя смелость начертить её до того, как мы уехали из Англии.

Эмерсон выронил бумаги, которые я передала ему, и повернулся к сыну. Его лицо сияло от восторга.

— Отлично, Рамзес! Беги и немедленно принеси её. Это всё, что нам нужно. Мы выступаем на рассвете.

Со вздохом я наклонилась, чтобы собрать документы снова. Жребий брошен, наша судьба определена — но не мной. У меня тоже была копия карты.

В ночь перед тем, как оставить нас, Реджи передал мне небольшой пакет документов, попросив меня твёрдым, но срывающимся голосом воздерживаться от упоминания о нём или попыток открыть его, пока все не уедут. Я знала, что должно быть в этом пакете, и мой собственный голос слегка дрожал, когда я заверяла юношу, что он может доверить мне выполнение своих пожеланий, если, к несчастью, в том возникнет необходимость. Вскрыв пакет, я нашла то, что и ожидала — завещание Реджи, написанное собственноручно. И два письма: одно — на имя деда, другое — Слатин-паше. Копия карты была прикреплена к последнему документу. Я предположила, что в самом письме Реджи выражал надежду, что военные власти займутся его поисками, если он собьётся с пути.

Письма не были запечатаны — исключительно деликатно и вежливо со стороны Реджи. Естественно, мне и в голову не приходило прочесть столь личные сообщения, но, исходя из сложившихся обстоятельств, не было веских причин, по которым я боялась признаться, что обладаю копией карты. Почему я боялась? Читателю известен ответ не хуже, чем мне. Без карты мы не посмели бы никуда отправиться. Признаться в том, что владею предметом, который может обречь нас всех на смерть — мне не хватало силы духа, чтобы взять на себя подобную ответственность.

Зарождающийся бледный восход солнца озарил восточную часть неба, когда мы уже завершали приготовления к отъезду. Я смазала язвы верблюдов целебным средством и заставила зверей принять дозу наливки моего собственного изобретения — укрепляющие травы и капелька бренди. (Эмерсон выразил сомнения по поводу бренди, но верблюдам это явно пришлось по вкусу.) Тщательно сбалансированный и обитый ватой багаж покачивался на их спинах. Я встала на переднюю ногу коленопреклонённого верблюда и уселась в седло. Рамзес уже устроился на вершине кучи багажа, будто обезьянка. Эмерсон последовал нашему примеру. Мы были готовы.

Я повернулась и взглянула на нашу маленькую экспедицию. Крошечную: только дюжина верблюдов и пять всадников, не считая нас. Одним из них был Кемит. Он стал первым добровольцем. И, если честно — единственным; остальные согласились только после выплаты умопомрачающего подкупа. Все молчали; ни весёлой болтовни, ни песен, ни смеха, которыми они обычно встречали новый день. Холодный серый свет бросал мертвенную бледность на мрачные лица, а также на тех друзей и членов семьи, которые пришли попрощаться.

Эмерсон вскинул руку. Его глубокий голос прокатился по пустыне:

— Отбываем с благословения Бога! Ма эс-саламех!

Формальный ответ прозвучал нестройным хором.

— Нишуф вишхак фи хейр! Пусть тебе удастся снова встретиться с нами! — Но я чувствовала отсутствие убеждённости в голосах, среди которых слышался женский плач.

Эмерсон заглушил его звучным исполнением арабской песни и погнал своего верблюда рысью. Стиснув зубы (рысящий верблюд — наиболее болезненная вещь на этой земле), я последовала его примеру. В облаке песка, сопровождаемые песней, наш караван загромыхал прочь.

Как только мы оказались вне поля зрения всех остальных, Эмерсон позволил своему верблюду перейти на прогулочный шаг. Я подъехала к нему.

— Мы движемся в правильном направлении, Эмерсон?

— Нет. — Эмерсон посмотрел на компас и повернул верблюда немного вправо. — Исключительно для эффекта, Пибоди. Волнующее отбытие, не так ли?

— Конечно, дорогой, и это принесло желаемый результат.

Один из мужчин напевал: «Она сказала: — Приходи ко мне, юноша, и нас окутает сладкий дурман». Остальные что-то жужжали, подпевая.

Утренняя прохлада сменилась теплом, а затем невыносимой жарой. Когда наступило самое жаркое время дня, мы остановились отдохнуть в тени одиноко возвышавшейся голой скалы. Пустыня изменчива, как и люди. Великое песчаное море Сахары с безжизненными золотыми дюнами осталось далеко на севере. Здесь под нашими ногами был песчаник, а не известняк, и плоскую поверхность прерывали скалы и овраги, отмечавшие ход древних водных путей. Ближе к вечеру мы снова пустились в путь. Только тогда, когда из-за приближающейся тьмы дальнейшее путешествие стало невозможно, мы остановились, чтобы разбить лагерь. Нам не встретилось никаких признаков тех, кто, возможно, предшествовал нам — даже костей погибших людей и верблюдов, которые превратились в ужасные указатели вдоль таких хорошо освоенных маршрутов, как Дарб-эль-Арбаин.

— Мы в стороне от всех известных караванных путей, — сказал Эмерсон, когда я упомянула о своих наблюдениях, сидя у костра. — Ближайшая часть Дарб-эль-Арбаин в сотнях миль к западу отсюда; не существует известного пути между ним и этой частью Нубии. Тем не менее, я надеялся найти какой-то знак, оставленный Фортрайтом — остывший пепел костра, брошенные банки или хотя бы следы верблюдов.

Звёзды сверкали, как драгоценные камни в небесах, холодном и безвоздушном пространстве, прохладный ветер трепал мои волосы. Мы сидели в задумчивой тишине, пока луна не взошла, отбрасывая странные тени на посеребрённых песках.

Следующий день был повторением первого, не считая того, что местность стала ещё более засушливой и устрашающей. В этой абсолютной пустоте любой предмет превратился бы в маяк; следы, которые Эмерсон определил как принадлежащие антилопе, были так ясны, как будто их напечатали на песке. Но никаких признаков человека. В тот вечер один из верблюдов оказался больным, так что я дала ему дополнительную дозу наливки. Несмотря на это, он умер ночью. Я не удивилась — он был самым слабым из всех. Оставив беднягу лежать там, где он упал, мы поспешили дальше.

К полудню третьего дня невероятные изменения температуры — от невыносимой жары днём до замораживающего холода ночью — и неудача в поисках хоть каких-то следов каравана Реджи начали сказываться даже на самых выносливых. Постоянно сыпавшийся песок высушивал нашу кожу; непривычка к верховой езде причиняла боль. Мужчины ехали в угрюмом молчании. Уродливая дымка, скрывавшая солнце, не уменьшала жары, но внушала страшные ожидания песчаной бури. Казалось, я впала в какое-то оцепенение ступор, пока верблюд плёлся вперёд, и трудно было сказать, что болело больше: голова или определённые части моей злополучной анатомии.