Анастасия Краун - Экзопулус вздымает волны

— Феня…

Феня молчал, полностью погрузившись в рисование. Подойдя ближе, Макс заметил блокнотик, исписанный странными символами и цифрами, который, по всей видимости, играл не последнюю роль в процессе. Феня что-то нашептывал про себя, всматриваясь в каждый расписанный краской миллиметр на плотной бумаге, поочередно переводя взгляд то на блокнот, то на стоящую напротив картину. Беспокоить сейчас его было бесполезно, посему Макс осторожно переместился на кухню, в предвкушении горячего кофе и любых видов более — менее съедобной пищи, которую можно было бы употребить в течение нескольких ближайших минут.

Полчаса беззаботного времяпрепровождения в окружении наспех разогретых сарделек, куска острой, чуть подсохшей, пиццы, зеленого салата, пирожков с творогом, сырного соуса, остатков шоколадно-орехового торта и дымящегося кофе со сливками под увлекательное чтение новостей и откровений из соцсетей прервались внезапной короткой фразой:

— Это же все не сочетается… у тебя будет расстройство желудка…

— Феня! А я даже и не заметил, когда ты зашел… Ты уже все? — Макс вскочил с места и жестом пригласил присесть за стол. — Я решил тебя не отвлекать, но тем не менее моя внутренняя сущность не смогла устоять перед cильным чувством голода. Хотя, не спорю, мой вариант меню далек от идеала.

— Нужно справляться с сильным чувством голода… — Феня сделал шаг вперед. — Эмоциональная система человека уязвимей более всего, из-за чего навязчивое желание приема пищи заслоняет собой систему безопасности организма. Поэтому если человек будет сильно голоден, он способен съесть ядовитую змею или больную птицу, а понимание, что он сделал, придет к нему спустя какое-то время. Когда эмоциональная система стабилизируется… И при этом в большинстве случаев будет уже поздно что-то исправлять. Останется только принять свою участь.

— В целом вдохновляет, конечно…

— Это правда.

— Договорились, больше ничего не ем, — Макс отодвинул от себя остатки пиццы. — Лучше поделюсь, что сегодня было. Если коротко — мы закупили кучу деревянных перекладин, привезли их к Эрнесту Львовичу, разгрузили и сбежали на пару с Литтоном. У Елисея сбежать не получилось.

— Его поймали?

— Можно и так сказать. В любом случае, он сейчас у нашего пана Вишцевского и, наверное, уже спит. Миссия получилась долгой и нервной, но несколько запоминающихся моментов отложились. Пусть и прокатались весь день, но не зря. А как ты здесь? Картину…

Феня кивнул и подсел рядом за стол, слегка потирая нос. После чего Макс спешно опустился на табуретку и с искренним восхищением выпалил:

— Просто я и не знал, что ты так круто рисуешь. Ты при мне и не упоминал никогда, один в один…

— Я не умею рисовать. Я умею перерисовывать, это несложно, все разбивается на маленькие квадратики, они еще разбиваются на квадратики. Я так делал в детстве. Но мне сказали, что это плохо…

— Почему?

Феня немного помялся. Фразы про то, что именно он делает плохо или не так, он слышал в детстве чаще всего. В том числе и от самых близких людей, которые, так или иначе, не смогли стать ему друзьями, выбрав для себя более легкий путь — отступления, непринятия или отстраненности, — мама, отдававшая всю нежность и заботу младшему сыну, папа, загруженный монотонной работой в офисе, Митя, с юных лет подчеркивающий свою несхожесть с Феней, родственники, открыто напоминающие о том, что лучше заниматься тем, кто посмышленее, и приятели родственников, продолжающие шушукаться об этом втихаря.

— Потому что другие дети стараются рисовать что-то свое, придумывать, они описывают свою фантазию, а я все просто копирую. А я спросил… что такое фантазия? Мне ответили, что это образ, которого еще не существует. Тогда я сказал — чем такой образ лучше того, что видишь вокруг? Как его создать самому, если его не существует? Что из него можно рисовать, а что нельзя? Ведь для всего есть правила или инструкции, во всем есть структура и логика, я это точно знаю, я это вижу, а здесь непонятно, что нужно делать, и никто не хочет говорить. После этого брат надо мной постоянно смеялся, а родители его никогда не ругали. Мне было стыдно об этом говорить до сих пор, потому что это плохо. А эта картина мне очень понравилась, и я не справился. Захотелось оставить ее на память.

— Феня, это не плохо, это просто супер!

От этой фразы Феня немного воспрянул духом и, скрывая смущение, произнес:

— Только мне хочется ее нарисовать по-настоящему, чтобы она была такого же размера и такими же красками, и повесить ее на стену, потому что эту картину нужно отдать Панфилу Панфиловичу, она ведь ему тоже нравится…

— Перерисовать картину…

Дальше можно было не продолжать. План, казавшийся на тот момент гениальным, сформировывался сам собой, Максу оставалось только схватить разлетавшиеся перьями на ветру мысли и связать их между собой.

— Но это, наверное, дорого… — продолжал Феня. — Может, просто склеить несколько альбомных листков, тогда получится такой же размер, как на оригинале…

— Феня… — Макс в порыве схватил правой рукой первый попавшийся предмет — блестящую чайную ложечку, чуть не уронив стоящую недалече сахарницу, — а ты сможешь, если что, нарисовать еще несколько копий? Я, если надо, буду помогать в чем угодно…

— Зачем?

— Потому что… сейчас ажиотаж вокруг Феликса и его выставки… у меня есть друг… точнее, знакомый… он может по своим каналам продать все, что угодно. Продадим две-три копии, подзаработаем немного. Кто знает, что получится?

— Я… — Феня слез со стула, — я не знаю… а так разве можно? Вдруг не понравится?

— Мне кажется, нужно попробовать.

— А одна копия у нас останется?

— Конечно.

Феня остановился, погрузившись в раздумья. И пусть он немного сомневался, боясь не оправдать ожиданий, подвести качеством, сделать ошибку и что-нибудь напортить, но подсознательно эта мысль чем-то нравилась ему.

Конечно, Максу часто случалось быть пленником своих идей и порывов, попадать в передряги и переделки, ловить удачу и проигрывать в тот же день. Но с ним Феня научился видеть и ценить жизнь, в которой он больше не был потерянным бесприютным скитальцем, которого почти все старались обойти стороной, замечая лишь нелепые чудачества и странные измышления. Многие понятия просто не существовали для него или имели совершенно иную интерпретацию, построенную только по одному ему известной логической схеме. И только Макс искренне понимал своего друга, давая ему тот самый барьер от внешнего мира, за которым мир переставал быть холодной чужеземной степью, покрытой острыми обломками непонятных образов и необъяснимых эмоций, своими идеями будто раскрашивая все вокруг неведомыми доселе оттенками.