Кирил Бонфильоли - Что-то гадкое в сарае

Я повел себя тише.

— Сестра, — позвал он через плечо, — пациент уже на поверхности.

Помахивая бланками, возникла строгая дама из Приемного Покоя.

— Пока хватит только фамилии, адреса и ближайших родственников, — сказала она не слишком строго. Я поднял ручку весом в центнер и написал искомое. Сестра удалилась. Но через секунду возникла вновь и что-то зашептала врачу.

— Мистер Макибрей, — обратился он ко мне, — судя обо всем, к нам только-только поступила дама с одинаковой фамилией. Она не с вами? Миссис Ёанна Макибрей.

Я начал было вскакивать; меня удержали. Я с ними сражался. Кто-то воткнул мне в руку иглу и мягко сообщил, что врач, занимающийся в теперешний миг Иоанной, некоторое время спустя ко мне зайдет лично. Я неохотно отключился.

В следующий раз я пробудился, быв в теплой тугой постельке и теплой чесучей ночной рубашке, насквозь пропитанной потом. Чувствовал я себя, как сам ад и тысяча похмелий в придачу; смерть выглядела бесконечно желанной. Затем я вспомнил о Иоанне и начал вставать, но крохотная и худенькая медсестра меня удержала, не прилагая к сему никаких усилий, словно разглаживала простыню. Появилось новое лицо — крупный бледный малый.

— Мистер Маккабрей? — сказал он. — Доброе утро. Я врач, который занимается вашей супругой. С нею все будет в порядке, но она довольно сильно изранена и потеряла значительно крови.

Я неистово замахал, призывая бумагу, и он протянул мне ручку и блокнот.

— «Изнасилована?» — написал я.

— По правде говоря, мы этого не знаем. В нижней части корпуса ущерба, похоже, не нанесено, хотя есть обширные травмы в других местах. Мы не можем ее спросить, поскольку она в глубоком шоке: боюсь, он порвал ее весьма существенно.

Я снова взялся за ручку.

— «У нее изуродовано ухо?» — спросил я.

Врач долго смотрел на слова, как будто не мог их понять. Затем медленно посмотрел мне в глаза — с таким состраданием, что я испугался.

— Простите, мистер Маккабрей, я думал, вы знаете. Ее травмы совершенно не похожи на ваши.

Следующий месяц или около того был довольно-таки паршив. Если рот ваш весь скреплен проволокой, изволите ли видеть, вам не удается чистить зубы, а если вы к тому же простудились, как это сделал я, ситуация становится запущенной донельзя. Помимо этого, в ноздрю мне воткнули премерзкую трубку и просунули ее в самый пищевод, и вот посредством сего приспособления меня кормили безымянной, хотя, вероятно, и питательной кашицей. Хуже того — какую бы книгу ни взялся я читать, похоже, всякая на третьей или четвертой странице несла в себе изумительно наглядные описания густых супов, устриц, жареных куропаток и мясных пирогов с почками. Когда бы я ни вякнул, вожделея еды, крохотная худенькая медсестра цепляла к моей носовой трубке бутылку и наполняла мой бедный желудок обстипационной пульпой, одновременно стараясь подсунуть под мою заднюю четверть холодное как лед подкладное судно. Естественно, с этим последним унижением я не мирился никогда: шагал — иначе, быть может, ковылял — в уборную на собственном ходу, весь увешанный гирляндами протестующих медсестер, а из носовой трубки у меня текла овсянка. Вид внушительный, я полагаю.

Накопив несколько сил, я разведал, где они держат Иоанну, и частенько ползал ее проведать. Она была бледна и выглядела намного старше. Я разговаривать не мог, она не хотела; я сидел на краешке ее одра и немного похлопывал ее по руке. Она немного похлопывала по руке меня, и мы подмигивали друг другу отчасти изнуренно. Помогало. При посредстве Джока я организовывал частую доставку ей цветов, винограда и прочего, а она — через Джока же — организовывала доставку мне сигарет от Салливана и тому подобного. Ночная сиделка, толстая и наглая, изобрела способ прилаживать мне ко рту соломинку — там, где за верхним левым клыком мне теперь не доставало зуба; сим споспешествованием я имел теперь возможность каждый вечер выпивать полбутылки бургундского, кое несколько притупляло остроту моих страданий.

Врачей моя челюсть радовала — они утверждали, что срастается хорошо, но вот ухо совсем испортилось, и пришлось часть отрезать; а затем — и оставшуюся часть. Поэтому Иоанну выписали намного раньше меня.

Возвращение домой было не очень веселым; Иоанна об ухе знала, но, увидев меня без оного в действительности, несколько опешила (я выписал себя сам, едва с меня размотали бинты) и разрыдалась — такого я за ней раньше никогда не замечал. Я воспроизвел несколько шуток о том, что она все равно никогда не была высокого мнения о моей внешности, а к асимметрии со временем можно и привыкнуть, но Иоанна осталась безутешна. Никогда не пойму этих женщин. Вы, вероятно, считаете, что понимаете их, но это, знаете ли, ошибка. Они совсем на нас не похожи.

В конце концов я нежно отвел ее в постель, и мы улеглись рука об руку в темноте, чтобы ей можно было плакать, а я не видел, как у нее краснеют глаза, и мы вместе стали слушать «Ле Ноцце ди Фигаро», что оказалось большой ошибкой: люди забывают, что не такая уж это и жизнерадостная музыка для тех, кто понимает по-итальянски. Как, например, Иоанна. Когда дело дошло до «Дове Соно» [196] «Где они [прекрасные мгновенья]?» ( искаж. ит .) — ария Розины из комической оперы Вольфганга Амадея Моцарта «Женитьба Фигаро» (1786). , она совсем расклеилась и пожелала рассказать мне обо всем, что случилось в ту ужасную ночь. Это было для меня чересчур — я просто оказался к такому не готов; сбегал вниз и принес поднос с напитками, и мы с нею несколько наклюкались, после чего все уже стало получше, гораздо получше; но мы оба знали, что я не оправдал ее ожиданий. В очередной раз. Что ж, такова цена трусости. Хотелось бы только одного — чтобы кто-нибудь сообщил в точности, какими взносами ее выплачивать и когда она подлежит уплате. Моральный трус, изволите ли видеть, — это просто человек, прочетший мелкий шрифт на обороте своего Свидетельства о Рождении и заметивший небольшое условие, гласящее: «Тебе не выиграть». Впредь он знает, что самое умное — бежать ото всего подальше, и поступает соответственно. Но нравиться ему это не обязано.

— Джок, — сказал я на следующее утро. — Миссис Маккабрей к завтраку не спустится. — И твердо на него посмотрел. До него дошло. Здоровый его глаз сморщился, неимоверно мне подмигивая, а потому глаз стеклянный — вправленный в орбиту не слишком брежно — вперился в лепнину. И в самом деле: Джок прочел мою мысль, и яичница с беконом, прибыв, водружена была на восхитительный поджаренный хлеб и сопровождалась жареным картофелем, все это — вполне себе вопреки «Постоянному Регламенту Иоанны Касательно Талии Мистера Маккабрея». Ну его к бесу — почему я должен подвергать свою талию гонениям? Она ничего мне плохого не сделала. Пока.