Шарль Эксбрайя - Позор семьи

Захваченный врасплох, Бруно заверил:

— Если она покончит с собой, я тоже покончу с собой!

— Не стоит себя затруднять, я сама прибью тебя раньше!

С этим окончательным решением мадам Адоль поднялась для того, чтобы зайти к дочери и пресечь все ее губительные попытки. Жена исчезла, и Дьедонне заметил:

— Ну ты наделал дел!

— Но почему она не понимает, что я обязан исполнять свой долг?

— Божья Матерь! Поставь себя на ее место. Она ждет, что ты тут будешь соловьем заливаться, а вместо этого ты меня обвиняешь в убийстве!

— Это неправда! Я сказал, что пришел вас допросить по поводу убитого Итальянца!

— Но, парень, если ты считаешь, что я способен убивать себе подобных, как ты можешь думать, что я тебе что-то расскажу?

— Как он добрался из Генуи, этот Итальянец?

— А почему я должен это знать?

— Потому что он пробрался к нам контрабандой.

— И, как только дело касается контрабанды в Марселе, сразу вспоминают о Дьедонне Адоле, да?

— Конечно!

— Ну, мой мальчик, я скажу тебе одну вещь: возможно, твой Итальяшка был доставлен на одном из моих судов, но ты хорошо себе представляешь, что тот, кто это сделал, не будет этим хвастаться! Возможно, ребята хотели заработать денег, переправив генуэзца втихомолку… Это вещи, которым нельзя помешать. Но они хорошо знают, что если я узнаю, то могу их выкинуть за дверь. Я только напрасно потеряю время, пытаясь узнать правду!

— Все-таки попытайтесь, Дьедонне. Вы мне этим очень поможете, потому что если генуэзец разговаривал о Салисето с одним из ваших людей, то мы можем взять Корсиканца, а это будет большим облегчением для всех, правда?

— Возможно…

В то время, как Бруно задумчиво шел по дороге в бюро комиссара Мурато, Перрина пыталась образумить свою дочь, вытянувшуюся ничком на кровати и плачущую во всю мочь.

— Ну же, Пимпренетта, не раскисай, этот парень того не заслуживает!

— Я хочу умереть!

— Я тебе запрещаю!

— Мне все равно! Я убью себя!

— Если ты попытаешься убить себя, я задам тебе такую трепку, что ты год ходить не сможешь!

— Ну тогда я выйду замуж за Ипполита!

Как только Бруно пришел в бюро, Пишеранд задержал его, взяв за руку.

— Пошли, малыш, мы идем брать Бастелика!

Они сели в машину.

— Какие новости?

— Сторож пришел в сознание… Даже и не ожидали, что он так легко задет… Эти старики, они крепкие.

— Ты знаешь, где прячется Бастелика?

— Ратьер от него ни на шаг не отходит. Он недавно сообщил по телефону, что тот сейчас играет в карты в «Раскасс волант».

Полицейские так быстро вошли в бистро, что никто не успел предупредить Антуана, полностью погруженного в игру в покер. Он побледнел при виде инспекторов. Пишеранд не дал ему времени опомниться.

— Ну, Бастелика, для тебя все кончено, мы тебя забираем.

Убийца медленно поднялся.

— Почему?

— Тебе это объяснят в больнице… Увы, тебе не повезло, мой мальчик, твоя жертва осталась жива…

Хорохорясь, Антуан обратился к своим партнерам…

— Я оставляю свои деньги, мы скоро продолжим партию.

Пишеранд усмехнулся:

— Если вам когда-нибудь и удастся продолжить эту партию, то к тому времени вы так состаритесь, что не узнаете друг друга! Ну, забирай свои деньги, тебе это нужнее. В тюрьме они тебе пригодятся.

— Я пока еще не там!

— Уверяю тебя, за этим дело не станет!

В больнице, в сопровождении трех полицейских, Бастелику провели в палату раненого, который сразу же указал на него пальцем.

— Это он, ублюдок! Он у меня попросил огонька! Сволочь! Я его хорошо разглядел при свете горящей спички! У него должно быть кольцо с камнем на мизинце левой руки! Я его заметил, когда он прикрывал пламя!

Пишеранд взял левую руку Антуана, поднял ее и показал кольцо.

— Ну, ты сам все расскажешь?

Бастелика покорно пожал плечами.

— Да… Это я стукнул этого придурка… и что дальше?

— Дальше… Вооруженное нападение… ограбление ювелирного магазина. У тебя внушительный список… разве что ты нам скажешь, кто был с тобой?

— Я не попадусь на этот крючок!

— Тем хуже для тебя, хотя я думаю, твои сообщники не разделят с тобой трапезу в Бометте!

На закате этого же дня Шивр, Доло, Фонтан Этуван и супруги Адоль, приглашенные Маспи Великим, собрались на улице Лонг де Капюсин. Удивленные, они тщетно пытались узнать причину, входя в гостиную, где дедушка и бабушка, одетые как для торжественного случая, мадам Селестина вся в черном, продолжали неподвижно сидеть на своих местах. У Элуа был мрачный вид. Самый эмоциональный — Адоль — поинтересовался вполголоса:

— Маспи… случилось какое-нибудь несчастье?

— Большое несчастье, Дьедонне!

Перрина, не привыкшая держать язык за зубами больше пяти минут, спросила со своей ужасной бесцеремонностью:

— Кто-нибудь умер?

Маспи Великий выпрямился.

— Совершенно верно, Перрина, умер! И этот мертвец — честь семьи Маспи!

Они ничего не поняли, но в тоне хозяина дома угадывалась трагедия, и в конце концов это говорилось не для того, чтобы их обидеть. Когда все уселись, Селестина осторожно спросила:

— Я подам вино?

Муж пронзил ее взглядом.

— Селестина, я позволю себе заметить, что ты теряешь свое достоинство! При подобных обстоятельствах не пьют.

Хотя это заявление не привело их в восторг, они постарались не показать виду.

Маспи Великий торжественно начал:

— Я попросил вас прийти, потому что вы мои друзья и единомышленники и все, что касается меня, затрагивает и вас.

Шивр не смог сдержать слез.

— Ну вот… Я немного похож на Наполеона, окруженного своими последними гвардейцами. Хотелось бы знать — мне отказаться или продолжать сражение. Я настаиваю, чтобы вы высказали свою точку зрения!

Использование высокопарных выражений вполне определенно продемонстрировало важность момента. Вот почему Элуа заранее приготовил свою речь. Самый бездушный из всех, Двойной Глаз проговорил:

— Ты нам все-таки расскажешь, что произошло?

Все решили, что Двойной Глаз не совсем хорошо воспитан, тем более что он сокращал им удовольствие, которое они испытывали, переживая эти драматические минуты.

— Так вот… Представьте себе, что утром…

И Маспи Великий рассказал о вторжении корсиканцев. Он с патетическим волнением передал свое потрясение при виде того, как его близким угрожали эти хулиганы (он обошел молчанием свое падение). Его рассказ стал лиричным, когда речь зашла об испытанном им унижении, он прибавил немного, когда дошел до угроз Корсиканца, бурно и горячо описал сцену с пощечиной, вызвал всеобщую жалость, когда рассказывал, как смело выступил против оскорбления, нанесенного Селестине.

Перрина Адоль не сдержалась и воскликнула:

— Да я, я бы с потрохами съела этого Бастелику!