Шарль Эксбрайя - Позор семьи

Адоли издавна жили в прелестной квартирке на улице Монте дез Аккуль. Направляясь в гости к Элуа, они вышли из дома все трое: отец в добротном костюме, грузно ступающая мать, которая даже и не пыталась задрапировать одеждой свои внушительные габариты, и хорошенькая дочь в цветастом платье, в очаровательной шляпке и белых перчатках. Те, кто встретил их на пороге, не могли не отметить, что перед ними — образец добропорядочной славной французской семьи, и шли дальше с потеплевшей душой.

Бруно вернулся в родительский дом почти перед самым началом праздника. Встретили его ласковыми упреками и нежно пожурили за то, что он свалил всю работу на других, по-видимому, вообразив себя уже пашой и решив, что праздник только для него, а не для мамы и т. д., и т. п. Но Бруно не отвечал на шутки своих сестер и брата, так как его мучила мысль о том, как окончится эта так любовно приготовленная церемония. И хотя он не мог оправдать их поведения и чувствовал неприязнь к тому существованию, которое они вели, юноша все-таки очень любил отца и мать. Со своей стороны Селестина питала слабость к своему старшему сыну, которым особенно гордилась. Да и сам Элуа, несмотря на беспокойство, которое тот ему доставлял, не мог не признаться, что его Бруно действительно отличный сын. Эта удача, которую он приписывал исключительно себе, несколько преувеличивая свои заслуги. Она наполняла его чувством самодовольства, в котором никто не посмел бы его упрекнуть.

Селестина обняла своего сына — для нее он оставался ребенком, с которым суровый закон ее так часто разлучал.

— Где ты был, мой большой мальчик?

— Я гулял около Маяка…

— Ты? Около Маяка? Что ты там делал?

Эстель, умиляясь материнской наивности, высказала предположение:

— А может, он был все-таки не один?

Бруно, знавший, что всегда может рассчитывать на помощь младшей сестры, улыбнулся:

— Да, не один, а с Пимпренеттой…

Элуа, помня о своем долге (тем более что тут были еще трое его детей), вмешался в разговор как самый строгий моралист:

— Бруно… Я всегда ценил тебя как воспитанного юношу, и, если ты говоришь нам, что ты прогуливаешься в компании Пимпренетты, это значит, что ничего дурного между вами нет… Бруно! Будь осторожнее! До тех пор пока она не стала твоей женой, ты должен к ней относиться свято, ты понял меня?

Селестина, обожавшая любовные истории (она их столько начиталась в тюрьме), спросила:

— А о чем это вы говорите?

Раздался тихий дребезжащий смех дедушки Сезара:

— Эта Селестина, однако… и о чем же, как ты думаешь, бедняжка, они говорили? Да о любви, конечно…

Мать всякий раз приходила в восторг, когда слышала хотя бы намек на высокие чувства и страсти.

— Ты любишь Пимпренетту, мой мальчик?

— Да, конечно, я ее люблю…

— И ты хочешь, чтобы она стала твоей женой?

— Естественно…

Элуа, разделявший волнение, охватившее его родственников, воскликнул:

— Ты же знаешь, что Маши по сто раз не женятся, мой мальчик! Значит, ты должен быть уверен, что хочешь быть с Пимпренеттой всю жизнь.

— Я в этом уверен.

— Ну хорошо… А что ты об этом думаешь, отец?

Сезар долго прокашливался, он испытывал нездоровое удовольствие от того, что заставлял всех ждать, и наконец произнес:

— Я одобряю.

Вздох облегчения вырвался из груди всех Масли, которые присутствовали здесь.

— А ты, бабушка?

— Я поддерживаю Сезара.

Элуа торжественно повернулся к сыну:

— В таком случае немедленно буду просить у Дьедонне руки его дочери для моего сына, а сейчас, Бруно, пойдем-ка в мою комнату, мне надо с тобой поговорить.

Когда отец и сын оказались одни, Элуа предложил Бруно сесть, прежде чем они начнут разговор, к которому он исподволь готовился последнее время.

— С тех пор, как ты вернулся со службы, я тебя ни о чем не опрашивал, но сейчас ты решил жениться, и это все меняет… Не буду скрывать, Бруно, что всю свою юность ты нас не очень радовал… Конечно, нельзя ни в чем тебя упрекнуть за твое поведение, ни за твое к нам отношение, я это понимаю, а когда матери и мне приходилось отсутствовать, ты хорошо заботился о сестрах и брате. И тем не менее я никогда не мог обнаружить у тебя того запала, по которому можно сразу определить «настоящего» мужчину. А ведь как я хотел, чтобы ты заменил меня. Я никогда не рвался тебя торопить, так как считаю, что человеку нужно дать возможность обнаружить свое призвание… Вообще-то оно быстро проявляется… твой брат Илэр, например, уже сейчас обладает необыкновенной сноровкой и к тому же работает с душой. Эстель идет по стопам своей матери, и даже, не буду от тебя ничего скрывать, я верю, что она будет ловчее и способнее Селестины, ты, однако ж, не вздумай повторять это при матери, она очень расстроится. Зато Фелиси меня беспокоит в том смысле, что она похожа на тебя… У нее явно ни к чему нет пристрастия… но в душе я все-таки спокоен, это будет в конце концов зрелое решение, как и твое… и ты можешь мне в этом поверить. Я надеюсь и верю, что эти решения будут не самыми плохими…

Элуа, дойдя до этих слов в своей речи, понизил голос и почти шепотом спросил:

— Бруно, ну… ты все-таки решился взяться за работу?

— Да.

— Наконец-то! Ты выбрал специальность?

— Да.

— Браво! Нет, нет, не говори. Пусть пока это для меня останется тайной. Я хочу узнать это одновременно со всеми… Бруно, я верю в тебя. Я теперь знаю, что ты заменишь меня и что ты, возможно, добьешься большего, чем я! Сынок, я чертовски доволен… и чертовски доволен еще и потому, что ты собрался жениться на Пимпренетте, лучшей из всех…

Какое-то воспоминание рассмешило его:

— Вообрази себе, как-то на днях она зашла сюда с животом матроны, которая вот-вот разродится… Конечно, мы были неприятно поражены — и я, и твоя мать… Ты понимаешь, конечно, какие мысли полезли нам в голову… И нет, чтобы сразу сообразить, ведь видели же мы Пимпренетту за три дня до этого и не мог ребеночек так быстро вырасти… Я спрашиваю: «Пимпренетта, что означает твой животище?» Ну, а она запустила руку под юбку и вытащила сумку килограммов на пять, а то и больше, наполненную бразильским кофе. Первоклассный кофе, она его стащила поутру в Ла Жельетт! Что ты на это скажешь, мой мальчик?

Элуа так и не узнал, что думает его сын по этому поводу, ибо в этот момент вошла Фелиси, чтобы сказать, что прибыли первые приглашенные.

Два часа спустя, если бы какому-нибудь постороннему человеку случайно удалось бы взглянуть на общество, собравшееся у Маспи, он был бы зачарован манерами дам, галантной предупредительностью мужчин, был бы растроган почтительностью, проявляемой здесь к старикам, он счел бы, что попал в среду почтенных и солидных буржуа, наверняка его просто хватил бы удар, если бы ему рассказали, что все эти славные, достойные и уважаемые люди сидели в тюрьме в общей сложности более чем два столетия.