Олег Егоров - Девятый чин

— А смеситель? — отстранив очередную порцию бульона, спросил Никита с тревогой.

— Когда все объяснилось, Соломон Абрамович смеситель забрал с собой, — успокоила Брусникина верная супруга. — Все равно у него внутри раковина. Сегодня поставит израильский.

— Кстати, он фен твой не прихватил? — Никита угрюмо воззрился на жену. — Вдруг там тоже раковина внутри? Слесарь Соломон Абрамович. Если б кто другой рассказал, ни за что не поверил бы.

— Так вы уже знакомы? — удивились Людмила.

— С кем? Со слесарем?

— Со Штуцером Францем Карловичем, женихом Алевтины.

— Да, — замогильным голосом отозвался Никита. — Со штуцером. С фузеей. С мушкетом. Еще с трехлинейкой познакомлюсь, и можно будет играть телохранителя свекрови президента.

— О чем он говорит? — спросила Людмила у сестры, зашедшей взять градусник.

— Бредит, — пояснила та. — Но температура почти в норме.

Стряхнув градусник, она подошла к постели Шолохова.

— Готовьтесь, больной, — поправляя одеяло, предупредила сестра опера. — Через минуту за вами придут.

— Что с ним? — Брусникин повернул голову к соседу, пребывавшему в беспамятстве.

— В канаву упал. — Сестра брезгливо поморщилась. — Такой уж у нас контингент. Милиция часто в канавы падает. Один даже в котлован упал, представляете? А о вас вчера по телевизору сообщали! И еще несколько корреспондентов внизу дожидаются! Но у нас — строго. Режимное предприятие. Без разрешения главврача только ближайших родственников допускают.

Сестра, прежде чем выйти, косо глянула на Людмилу.

— А с котом что?! — спохватился вдруг Брусникин.

— Сначала объясни, будь так любезен, зачем ты его в духовку посадил? Тебе совсем уже есть нечего? Или у тебя вкусы поменялись? Печеный кот в яблоках теперь любимое твое блюдо? — жена сердито уставилась на Брусникина.

— Умоляю, Людмила! Я аквариум с духовкой перепутал, когда на репетицию опаздывал! — Никита приложил здоровую руку к сердцу. — Что с котом?!

— Успокойся. — Она достала из косметички стопку бумажек, нижние края которых были аккуратно нарезаны полосками, словно бороды самодеятельных Дедов Морозов. — Кот породистый. Его хозяева наверняка ищут. Я объявления написала, а вечером расклею.

— Дай сюда! — Никита вырвал у нее всю стопку, запихал в рот и, тщательно разжевав, проглотил.

Глаза его при этом несколько вылезли из орбит, но в сравнении с тем, как вылезли из орбит глаза Людмилы, это были сущие пустяки.

Нащупав на тумбочке стакан с водой, Брусникин осушил его одним духом.

— Не сметь! — нацелив указательный палец в Людмилу, просипел он свирепо. — Мой кот! Убью!

— Извини, — жена испуганно прикрылась косметичкой. — Не знала. Клянусь. Мы купили кота?

— Чтоб никакой сантехник! — все еще бушевал Никита. — Никакой Штуцер! Близко!

— Да он сыт, здоров и нагадил под кроватью! — перешла в атаку женщина-парикмахер. — Я даже вымыла его сопливую морду и вычесала все колтуны!

— Это у тебя колтуны, — наконец успокоился Брусникин. — А у него — лицо. Запомни.

— Запомнила, — кротко отозвалась Людмила. — У него — лицо. У меня — кривая рожа. Все ясно. И легко запоминается.

— У тебя тоже лицо, — Никита притянул Людмилу к себе и нежно обнял. — Самое породистое и одухотворенное. Мата-Хари с тобой рядом не лежала.

— А с тобой? — насторожилась жена.

И тут они оба прыснули. Сперва прыснули, затем — расхохотались. Причем до слез.

— Как звать-то его? — Людмила вытерла глаза носовым платочком. Заодно и высморкалась.

— Никак, — поставил ее Брусникин перед фактом. — Сам приходит, когда захочет.

Вскоре Шолохова увезли на операцию. Собралась и Людмила.

— Пора, мой друг. — Поцеловав мужа, она бодро подкрасила губы. — Веди себя хорошо, а меня Роза Лохнович на Зубовской дожидается.

— С Богом. — Никита перекрестил жену. — Зайди потом в церковь. Свечку поставь.

— Ты ж у нас неверующий. — Жена подозрительно воззрилась на Брусникина. — Такими вещами не шутят. Свечку-то поставить за кого?

— За неверующих. — Никита отвернулся к стене.

Разбудил его бывший директор театра «Квадрат» Лохнович:

— Ну, здравствуй, герой!

И снова на тумбочку были возложены яблоки с апельсинами.

Никита первым делом глянул на соседнюю кровать. Андрея уже привезли, и он крепко спал после наркоза.

— Ты как сюда проник? — вторым делом обратился к Лохновичу раненый.

— От коллектива. — Директор был сама загадочность.

Тайна, однако, рассеялась, как только он выложил на больничное одеяло петицию.

— Подпиши. — Аристарх Моисеевич обнажил шариковую ручку.

Выстрел, прогремевший на подмостках «Квадрата», подобно выстрелу крейсера «Аврора», явился сигналом для выступления театральных масс, недовольных политикой новой администрации. Возглавил мятеж ранее смещенный Лохнович.

— Все решится завтра, — возбужденно поделился Лохнович с Никитой. — На общем собрании коллектива. Иуда Штейн последний день сидит в чужом кресле. Но нам не хватает знамени.

— Знамени?!

— Знамени.

— Поправь меня, если я ошибусь, — усмехнулся Брусникин. — «Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана»? Жаль, что меня не убили, а, Лохнович? Мертвое знамя лучше живого.

— Не уверен. — Аристарх Моисеевич задумался.

— Аристарх, признайся, вот эта джинса тобой оплачена? — Никита подбросил умостившемуся в его ногах директору газету со статьей.

— Мои средства оправдывает справедливая цель! — Косвенно сознавшись, Лохнович заерзал на кровати.

Никита ознакомился с «воззванием». Там были следующие крепкие слова: «профессиональная непригодность», «самоуправство», «наплевательское отношение» и такая подзабытая формулировка, как «заговор меньшинств». Каких «меньшинств» — деликатно умалчивалось.

— Послушай-ка, Аристарх, ведь Авраама Линкольна тоже в театре подстрелили. И, знаешь ли, никому в голову не пришло по этому поводу увольнять хозяина труппы.

— Сравнил! — обиделся Лохнович. — Его за идею подстрелили, а тебя за что?! За то, что «зритель должен верить в происходящее»?! Не понимаю я тебя, Никита!

— Брось, Моисеич. — Брусникин вернул ему ручку и неподписанное «воззвание». — Все ты понимаешь отлично.

— «Татуированную розу» поставили бы осенью, — сделал последний заход на цель огорченный директор. — Уильяма Теннесси. Вы с моей Розочкой в главных ролях. Как было бы славно — все свои.

Никита хотел было поправить — «не Уильяма Теннесси, а Теннесси Уильямса, и „Роза“ не его, а Торнтона Уайлдера», — но предпочел выразительно промолчать.

— Ну, все равно поправляйся. — Лохнович, понурившись, оставил палату.

На следующее утро Брусникин проснулся от запаха йода и каких-то еще увесистых запахов, бивших ему прямо в нос. Над его подушкой моталась голова Шолохова, похожая на бутон белой хризантемы.