Елена Логунова - Суперклей для разбитого сердца

– Наш конкурент за «Хельги»? – смекнула я.

– Я так сразу и подумал, – похвастался братец. – Спросил у соседа, есть ли у Хитниковых телефон, и она назвала мне тот самый номер, который был указан в газетном объявлении!

– Ага! – вскричала я.

– Слушай дальше, – велел Зяма. – Этот самый Вовка недавно вернулся из мест лишения свободы, за что сидел – соседка точно не знает, говорит – «за разное». Вроде он по зонам кочует уже лет тридцать, на воле подолгу не задерживается. А с мамашей Хитниковой у них старая любовь, еще с нежной юности.

– А дети чьи? – поинтересовалась я.

– Парни? А никто и не знает! Может, какой-нибудь из них и Вовкин, а вообще мамаша Хитникова по молодости лет разборчивостью в сексуальных связях не отличалась, соседка ее иначе как матерными словами на «б» и «с» не называет.

Зяма возбужденно попрыгал на лавочке и спросил, нескромно напрашиваясь на комплимент:

– Я молодец? Смотри, сколько всего узнал!

– Ты молодец, но я пока не услышала главного: есть ли у семейства Хитниковых еще какая-нибудь резиденция?

– Вроде только это фамильное гнездо – и все!

Зяма широко развел руками, и сложносоставная лавочка, не выдержав этих акробатических упражнений, развалилась под ним на части. Чурбачки раскатились, а несущая доска, лаково блеснув, свалилась в траву.

– Скользкая! – глупо пожаловался Зяма, поднимаясь на ноги и потирая ушибленный копчик.

Я ничего не сказала на это смехотворное заявление, даже не улыбнулась.

– Отодвинься! – напряженным, на одной ноте, голосом велела я брату. – Не заслоняй мне свет!

Зяма послушно посторонился, я присела и потянула на себя доску экс-скамейки.

Это была не простая доска, а мебельная дверца, на темном дереве которой под слоем лака призрачно сияло серебристое изображение вздыбившегося единорога.

– Эт-то ч-что? – заикаясь от волнения, спросил Зяма.

– Не видишь, что ли? Это дверца от нашей «Хельги», – неласково буркнула я и зашипела, выволакивая увесистую доску из зарослей молодой крапивы.

– А где же все остальное? – с претензией спросил братец.

– Остальное там, – я мотнула головой в сторону пепелища с обгорелыми палками.

Он обернулся и уперся взглядом в уличный туалет. Дверь сортира как раз открылась, и на незарастающую народную тропу выступил Ваня Горин. Единственный из нас, он имел безмятежно счастливое выражение лица.

– Там?! – непонятливый Зяма в три прыжка подскочил к сортиру.

– Спятил?! – рассердилась я.

– Не ругайся, Инночка, может, ему приспичило! – вступился за друга Горин, которого посещение места общего пользования привело в благодушное настроение.

Я поспешила испортить ему настроение, заявив:

– «Хельгу» можете не искать, ее сломали и сожгли!

– Но зачем, зачем?! – вскричал мой брат.

В лунном свете в его глазах блеснули слезы. Зяма вернулся к руинам скамейки, поднял доску с единорогом и, прижав ее к груди, понуро встал над пепелищем.

– Это не ко мне вопрос, – со вздохом ответила я.

– Давайте сейчас же вернемся на дачу и спросим у этих ненормальных бандитов, зачем они спалили вашу «Хельгу»! – предложил Горин, сочувственно глядя на скорбящего друга.

– Да какая разница? – тоскливо отозвался Зяма. – Погибшую «Хельгу» нам это уже не вернет! Все кончено!

Брат немного помолчал и смиренно добавил:

– Пантюхин меня убьет.

Я не рискнула обнадежить его возражением и дипломатично промолчала, но Зяма все-таки вспомнил о моем присутствии. Он посмотрел на меня, и сумрачное лицо его несколько просветлело.

– Пантюхин убьет нас обоих! – заметно оживляясь, сказал он.

Я заметила, что братец сделал отчетливый акцент на местоимении, и поняла, что погибать от руки Пантюхина в компании со мной Зяме будет гораздо приятнее, чем в одиночку.

– Индюха! – воззвал ко мне любящий брат. – Ты так и будешь сидеть сложа руки и ждать нашей с тобой насильственной смерти?

– Ладно, поехали снова на дачу, – решила я.

– А смысл? – снова нахмурился Зяма.

– А смысл все тот же: найти еще какую-нибудь «Хельгу», – ответила я, шагая к воротам.

– Мы уже пытались, и у нас ничего не вышло! – напомнил братец, поспешая следом за мной.

– У нас ничего не вышло, потому что мы нормальные люди, – сказала я, подумав про себя: «Разве что у меня небольшое раздвоение личности, но это пустяки». И, великодушно оставив без внимания Зямин ехидный смешок, повторила: – Мы с вами нормальные, а тут нужно маниакальное упорство. Вот бандиты наши, похоже, как раз маньяки, а маньяки никогда не останавливаются. Может, они уже присмотрели следующую жертву – я имею в виду, приговоренный немецкий шкаф.

Позабытая нами лошадь сыто фыркнула и сунулась мордой к проходящему мимо Зяме. Он ойкнул, отпрыгнув в сторону, вступил в железную плошку с остатками собачьего обеда и зацокал по двору ногой, подкованной миской, как хромой бес.

– Чертовщина какая-то с этим шкафом, – заметил Горин, галантно распахивая передо мной ворота.

В них тут же прошмыгнула бандитская собака, во дворе залившаяся остервенелым лаем.

– Неужели эти странные люди ищут шкафы «Хельга» только для того, чтобы сразу же от них избавиться? – Горин продолжил свою мысль и одновременно ловким пинком избавил двор от присутствия собаки.

Чувство территории у псины было развито фантастически! Гавкать она перестала аккурат в тот момент, когда пролетала через ворота над воображаемой демаркационной линией. Низкий бреющий полет безмолвствующая собака закончила в водосточной канаве на другой стороне улицы, откуда сразу же выскочила и устремилась в нашу сторону. Мы с Зямой уже успели выйти со двора и резво расступились, пропуская псину, которая на бегу разевала пасть, словно пробовала артикуляцию. Возвращение четвероногого стража на охраняемую им территорию ознаменовалось остервенелым лаем самой собаки и испуганным вскриком Горина, который шел замыкающим. Ванька выскочил за ворота, захлопнул створки перед раззявленной собачьей пастью и, слегка отдышавшись, объяснил:

– Цапнула за брючину, шавка!

Шавка, успевшая благополучно заткнуться, снова закатилась истеричным лаем. Очевидно, французское происхождение бульдога наградило его повышенной чувствительностью к оскорблениям. При этом скандалила обиженная собака совершенно по-русски: широко, с душой, трехэтажным лаем.

– Давайте побыстрее уедем отсюда, пока весь окрестный народ не сбежался на этот шум! – предложила я, ретируясь к машине.

О счастье! На сей раз я путешествовала как белый человек – в салоне автомобиля, а не как друг степей калмык или сын прерий Чингачгук – на неоседланной лошади. Я с комфортом расположилась на переднем сиденье, а на заднем диванчике устроился Зяма, не пожелавший расстаться с мебельной дверцей. Четырехколесный друг был не в пример удобнее, да и гораздо резвее четвероногого. По пустой в этот поздний вечерний час дороге горинская «семерка» летела, как ветер. Я даже не успела толком обдумать вопросы, которые собиралась задать бандитам, как мы уже приехали.