Дарья Донцова - Уха из золотой рыбки

– Ну и хорошо, – кивнула я, – сейчас все пройдет.

– Эй вы там, – заорала дежурная, – глаза-то раскройте! Начнете тут сыпаться! Вот уж куры так куры! Ваще без мозгов! Там же объява висит: «Лестница сломана», читать умеете?

Наконец группа была собрана, и нас повели по длинным узким коридорам.

– Слышь, – дернула меня за плечо скандалистка, – ты того, не сердись, а? Это я от усталости орала.

– Подумаешь, – тихо ответила я, – ерунда-то, покричала и перестала, не кирпичами же швырялась.

– Васильева, третий номер! – рявкнула тюремщица.

Я увидела перед собой дверь с намалеванной большой цифрой «три» и толкнула ее.

Помещение по размеру напоминало купе. Крохотное пространство перегораживала стена из стекла. С моей стороны виднелись колченогая табуретка и обшарпанный столик, на котором чернел допотопный телефонный аппарат без диска. По ту сторону стекла сидела Лика.

Я схватила трубку:

– Здравствуй!

– Привет, – донесся сквозь треск тихий голос.

– Как дела?

Лика мрачно улыбнулась:

– Лучше некуда, сама видишь!

– Ты можешь мне объяснить, что случилось?

– Нет.

– Как это? – подскочила я. – Клава сказала, ты пыталась убить женщину.

– Да.

– Почему?

– Не знаю.

– Расскажи подробности.

– Ну… их нет.

– Давай вспоминай, – рассердилась я, – так не бы­вает.

– Получила посылку… принесла ее в барак, открыла… Смотрю, мои любимые конфеты «Птичье молоко». Маленький такой пакетик, стограммовый. Ну я его весь и съела, потом отчего-то голова закружилась, совсем плохо стало. У нас как раз свободное время было, – рассказывала Лика.

Почувствовав внезапное недомогание, Лика решила выйти на воздух и выползла в локалку – так называется огороженный дворик перед бараком. Ей стало легче, дурнота отпустила. Лика глянула на часы – свободного времени имелось достаточно, чтобы сбегать в библиотеку, вот она и пошла за книжками. Правда, сначала остановилась и довольно долго гладила попавшуюся на глаза очень, очень, очень любимую кошку.

На дорожке, ведущей в книгохранилище, ей встретилась сотрудница колонии, как предписывают правила, Лика шагнула в сторону и… В ту же секунду ее охватила дикая, немотивированная ненависть, чувство на уровне инстинкта, абсолютно неуправляемое, черное… Что произошло дальше, Лика помнит плохо.

В себя она пришла лишь в камере тюремного типа, куда ее с трудом втащили двое солдат.

– Как с ума сошла, – говорила сейчас Лика, – просто разума лишилась, помрачение нашло. И ведь, представь, впихнули меня в камеру, там кровать к стене пристегнута, ее по часам опускают, ровно в десять вечера, а в пять утра вновь притачивают. Швырнули на пол, и я заснула. Да так крепко! Охрана входила, бить пытались, так я не проснулась. Представь, как дрыхла – они ко мне врача вызвали и в больницу отнесли!

Я вздохнула. Да уж! Наверное, Лика выглядела совсем плохо, если обозленный до крайности хозяин зоны распорядился о госпитализации!

– Я в больничке два дня проспала, – бормотала Лика, – потом в себя пришла, ох и плохо мне было. Тошнило, ноги дрожали, жуть.

– Напомни, какие конфеты были?

– «Птичье молоко», шоколадные, мои самые любимые, спасибо тебе!

– Благодарить пока не за что, – отмахнулась я, – кое что, конечно, я узнала, но до разгадки не добралась. Лучше скажи, на вкус они нормальными тебе показались?

– Ну, – протянула Лика, – свежие, сладкие, я давно их не ела и очень обрадовалась, когда увидела, прямо проглотила все, даже не распробовала! Спасибо тебе!

Ее желание все время благодарить стало меня раздражать.

– Ладно, скажи, имя Лев Николаевич Воротников тебе знакомо?

Лика собрала лоб складками.

– Воротников? Лев Николаевич? Он кто?

– Профессор, доктор наук, занимается созданием новых лекарств.

– Воротников, Воротников, где-то слышала эту фамилию…

– Вспоминай.

– Очень важно?

– Чрезвычайно!

– Ну… вроде у кого-то в гостях видела… Лев Николаевич… Нет, извини, никак на ум не идет.

– Значит, он не близкий тебе человек?

– Нет, совершенно.

– И ты не делала ему гадости.

– Я?

– Ты.

– Господи, – воскликнула Лика, – ну зачем мне делать ему пакости, когда не знаю мужика! Впрочем, мне все время кажется, что я слышала эту фамилию.

– Ну попробуй напрячься! Что у тебя с ней связано? – чуть ли не со слезами взмолилась я. – От этого зависит, сумею я тебя отсюда вытащить или нет.

– Воротников, Воротников… А! Точно! Меня тогда папа отлупил!

– Кто? – изумилась я.

– Ну отец мой, помнишь его?

Конечно, я очень хорошо помнила Степана Ивановича. Крепкий, кряжистый мужчина, военный, полковник. Степан Иванович хорошо зарабатывал, Лика и ее мама, Нина Алексеевна, ни в чем не знали отказа. Еще полковник получал продуктовый паек и всегда радушно угощал меня сигаретами «БТ», самыми лучшими по тем временам. И колбаса у них дома водилась замечательная, не скользкая, толстая, синеватая от избытка крахмала «Останкинская», а тоненькая, нежно-розовая «Докторская» из спеццеха Микояновского мясокомбината. А еще Степан Иванович имел талоны в закрытую секцию ГУМа, где давали ондатровые шапки, финские сапоги, куртки «Аляска», немецкие трикотажные костюмы, вещи, абсолютно недоступные для простых москвичей.

Я не знаю, где он работал, но, судя по имеющимся благам, Степан Иванович занимал немалый пост. Мне Ликин отец очень нравился, мы с ним даже дружили. Как только я появлялась в гостях, Степан Иванович моментально вынимал из бара бутылку коньяку и призывал:

– А ну, полутезка, садись, Ивановна, прими двадцать граммов и расскажи, как жизнь идет!

Как-то я пожаловалась, что на дворе зима, а у Кеши нет шубки. В те времена раздобыть для ребенка шубу из натуральной цигейки было редкостной удачей, искусственные, под «барашка» и «леопарда», висели повсеместно, но, скажите, какой в них толк? От двадцатиградусного московского мороза они совершенно не спасали!

Степан Иванович молча выслушал мои стенания, а на следующий день хитро улыбающаяся Лика приволокла пакет.

– На, папа велел передать.

Внутри была изумительно блестящая шубейка из черной овчинки, такой же капор и варежки из дубленой кожи.

На мою попытку отдать за одежку деньги Степан Иванович обозлился и рявкнул:

– Молчать! Носить спокойно! Не тебе куплено, мальчишке!

Еще он никогда не пускался в занудные воспоминания, чем часто грешат старики, не поучал нас, не заводил песню с рефреном: «Ох уж эта молодежь…»

Мне он вообще казался одногодком, а его грубые шутки и скабрезные анекдоты, до которых Степан Иванович был большой охотник, не раздражали. Впрочем, кое-какие из них, несмотря на пошлость, были смешными. Когда Степан Иванович умер, я очень расстроилась и воскликнула: