Ольга Степнова - Моя шоколадная беби

– О! Явилась, смертушка! Долгонько шла! – воскликнула старуха вполне чистым голосом и с хорошей дикцией.

– Я не смертушка, – обиделась Катерина. Из-за её спины вышел Мат-Мат.

– Ой! Две смертушки! – хихикнула бабка и кочергой помешала угли в печке. Несмотря на тёплую ночь, в доме было так сильно натоплено, что Катерина вся взмокла, словно опять очутилась в парной. Она огляделась: лавка, деревянный лежак и скамейка вдоль стенки составляли всю обстановку избушки. Не было даже столика, какая-то посуда стояла прямо на полу. Судя по замоченным в тазике тряпкам, древняя бабка умудрялась сама вести свое нехитрое хозяйство.

– И я не смертушка! – объявил громко Мат-Мат. – Мы, бабуля, пришли расспросить вас о житье-бытье.

Бабка шумно вздохнула:

– Значит, не время ещё убираться!

– Не время, – Мат-Мат уселся на длинную скамейку, Катерина осторожно присела рядом.

– А зачем вам моё житьё-бытьё? – резонно поинтересовалась бабка и опять очень ловко поворошила кочергой угли в топке.

– А мы журналисты, пишем о долгожителях! – бодро соврал Мат-Мат. – Вы Матрёна?

– Я? Матильда! Матрёной меня деревенские лохи кличут.

– Отлично! Матильда, дадите нам интервью?

– А почему девка чёрная?

– У неё папа негр.

– А почему у тебя ногти на ногах крашеные? – Бабка кочергой указала на открытые сандалеты Мат-Мата. – Педрила, что ли?

– Нет, – растерялся Мат-Мат.

– Не ври. Раз журналюги, значит – богема, а раз богема, значит – педрила. Кокаин нюхаешь?

– Нет, – ещё больше опешил Мат-Мат.

– Жаль, я думала, угостишь. – Бабка дотянулась до какой-то коробочки, зажала пальцем-крючком ноздрю и с наслаждением вдохнула содержимое коробки. – Вот, табаком обхожусь. Сама на огороде рощу. Может, всё-таки у тебя кока есть?

– Нет!

– Ты мне из города рассыпухи привези, а я тебе расскажу, что хошь. И не надо наводящих вопросов про долголетие. Обещаешь?

– Обязательно привезу! – горячо заверил Мат-Мат.

– Не наври. А то я в последний раз в девяносто втором белую пыль нюхала. Парень такой странный приезжал, коки дал, да как про Шурку услыхал, к ней и убежал.

– К кому?! – в голос заорали Катерина и Мат-Мат.

– К Шурке, подруганке моей. Да померла она давно! Как тот парень уехал, так и померла на следующий день.

– Вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее! – попросил Мат-Мат. – Что за парень, откуда приезжал, что расспрашивал, почему к Шурке побежал?!! Обещаю, нет, клянусь, доставить вам сюда с посыльным первосортный кокаин!

Бабка снова нюхнула из коробочки, помолчала, задержав дыхание, и стола рассказывать.

– А что, у меня тайн нет, а те, чьи тайны я хранила, давно уж на том свете, так что слушайте. С Шуркой дружили мы всю жизнь и никогда не ссорились. Её беды – мои беды, её радость – моя радость. Она всю жизнь тута прожила, но по молодости в Москву на заработки ездила, прислугой у богатых ходила. А потом большевики к власти пришли, и ездить она перестала. В деревне осела, огородом жила. Замуж вышла за Петра, золото, а не мужик был: не пил, не бил, не гулял, работал как конь, всё в дом тащил. Только Шурка в Москве-то себе полюбовника завела, и вроде расстались они, но тот вдруг чувствами к ней воспылал и стал сюда наезжать. И у Шурки вдруг башку снесло, стала она при таком муже гулять! Люблю, говорит, сил нет, и остановиться не могу! А тот чумовой мужик был, при царском режиме за кражи сидел, а при Советской власти его вроде как отпустили, а, может, и сам удрал. Звали его Ефим Иванович Бу… ба… ра…, тьфу, старая стала!

– Бурабон! – подскочила со скамейки Катерина.

– Точно, девка, Бурабон! Любовь была у них сумасшедшая. Шурка от своего мужа убегала и они с любовничком здесь, в моей хате встречались. Вот. А потом… жуткая произошла история. Стала Шурка мне вдруг говорить, что скоро от Петра своего уйдёт, и уедут они с Ефимом за границу. Что будут они жить счастливо и очень богато. Говорила, что у Ефима баснословные деньги скоро появятся и ей плевать, где он их взял, хоть и украл. У новой власти грех не красть, говорила она. У них даже день отъезда назначен был! И вот как-то вечером прибегает ко мне Шурка, плачет, орёт, в истерике бьётся. Еле её отпоила, чтобы говорить смогла. А она твердит только: «Убил, убил!» Кто убил, кого убил? Ничего я понять не смогла, догадалась только, что один из её мужиков другого порешил. Взяла я Шурку под мышки, на ноги поставила, говорю, пойдём к тебе, разберёмся, что к чему. Она:

– Не-ет! – заорала, и в обморок хлопнулась. Да так хлопнулась, что головой о скамейку ударилась. Я её на кровать перетащила и потопала к ней на хату.

Прихожу, дверь в избу открыта. Я у порога потопталась, «Пётр!» кричу. Молчок, никто не отвечает. Захожу – пустая изба! Никого! Я на улицу, в огород, тоже никого. Тогда догадалась в палисадничек заглянуть. Темно уже было, но то, что увидела, никогда не забуду. Недалеко от клёна яма вырыта глубокая, а у ямы человек с лопатой в руках лежит. Я к нему, смотрю, Пётр это, Шуркин муж. А в яме, в яме, детоньки мои, Ефим лежал и дырка у него в башке огроменная, прямо на лбу! Страшно мне стало, я Петра за плечи трясу, а он мычит что-то. Кое-как поняла, что плохо ему с сердцем стало. Он старше Шурки-то лет на двадцать был! Я говорю ему: «Ты Ефима убил?» А он: «Давно знал, что гуляла она с кем-то, да всё поймать не мог. А тут пришёл домой, а они милуются, обнимаются. На меня смотрят и с усмешечкой говорят, что уедут вместе далеко-далеко, начнут новую счастливую жизнь! Я в морду этому отродью дал, а он, бандит, пистолет выхватил. Шурка испугалась и на руке у него повисла. Я пистолет выбил, схватил и выстрелил. Хорошо Шурка убежала, я бы и её…» И тут глаза он закатил, Пётр-то, и помер. Сижу я в огороде одна-одинёшенька, среди двух трупов, и не знаю, что мне делать! Взяла лопату, стала яму с Бурабоном землёй закидывать и тут Шурка прибегает. Я её успокоила, сказала, что все умерли, нужно к этому привыкнуть и жить как-то дальше. Сказала, что она ещё молодая, свою жизнь устроит, и счастье своё найдёт. Шурка вдруг успокоилась, стала тихой, сбегала в дом, притащила какой-то ящик железный и в могилу его к Ефиму опустила. Это его, говорит, вещички. Счастья не принесли, с ним пришли, с ним и уйдут. Мне без него, говорит, ничего не нужно! Я теперь тут до смерти куковать буду, рядом с могилкой любимого. Он моя единственная любовь и никто мне в жизни больше не нужен.

Закопали мы Бурабона, а Петра на следующий день, как полагается, с почестями, всей деревней похоронили. Только на поминках Шурка не по нему плакала. – Бабка опять понюхала табак и замолчала. Мат-Мат смотрел на неё и молчал. Катерине показалось, что история его потрясла. – Шурка так всю жизнь одна и прожила, – продолжила бабка. – Мальчика-сиротку только перед войной одного приютила, Сытов его фамилия была, и души в нём не чаяла. Да и умом чуть тронулась. Всё казалось ей, что клён, который у неё под окном растёт, это Ефим Иванович её дорогой. Всё разговаривала с ним. В дождь: «Что пригорюнился, любимый?» спрашивала, а в ясный день: «Здравствуй, свет мой ясный! Любишь ты меня?» И по стволу его гладит, гладит… Говорила, что Ефим Иванович в один день с ней помрёт.