Кондратий Жмуриков - Принц и Нищин

— Когда это я такое говорил? — сконфуженно промямлил Сережа. — Чего-то я не помню…

— Конечно, не помнишь. Ты же на ногах не стоял. Мы тогда тебя и приметили. Надо было тогда тебя прямо там подписать, да не хотелось милицию впутывать.

— На что… подписать?

— Ну уж не на полное собрание сочинений Толстого. На сотрудничество. Решили повременить. А в ту ночь только сделали копию с твоих ключей.

Сережа махнул рукой:

— Но зачем понадобились вам ключи? Ничего не понимаю. Только еще больше запутали.

— Мы сделали копию, потому что к тому времени приняли решение задействовать в роли Аскольда именно тебя, — пояснил Фирсов, — а ключи… ключи мы тебе вернем, когда закончим работу. Да… и найдем Аскольда с Мыскиным.

— Ах, да! — Сергей схватился руками за голову, очевидно, только сейчас воскресив в памяти слова о том, что Алик похищен вместе с Аскольдом. Очевидно, он тогда просто не осознал этого. — Но кто… может быть, те из казино, которые…

— Да нет, — мягко сказал Фирсов, — те из казино просто выполняли мой заказ. И Юджин тоже. Все было разыграно с начала и до конца. Иначе бы ты не согласился. А может, и согласился бы, но так было вернее. Ты уж извини, что мы так жестко.

Сергей пробормотал глухое, но вполне внятное ругательство, неловко качнувшись в кресле.

— Да вы что, в натуре, с ума посходили? — наконец медленно проговорил он. — Совсем берегов не чуете? Да есть же в самом деле, какие-то понятия, чтобы…

— Да, мы играем в жестокие игры! — резко сказал Фирсов. — Куда более жестокие, чем ты думаешь. Но вот то, что произошло на концерте, не поддается моему осмыслению. Чушь, нелепость, феерия какая-то, блина! И, главное, все остались целы — вот что удивительно!

— Значит, вы сожалеете о том, что меня не убили и вы не выловили через это убийцу на месте преступления? — холодно спросил Сережа, и его всегда доброжелательное лицо стало суровым и колючим, а глаза недобро заострились. — Да?

— Ты все не так понял, — невозмутимо сказал Фирсов. — Сергей Борисович говорил совсем не о том. Дело в том, что мы не знаем, кто подстроил срыв концерта в «Белой ночи». Не исключено, что тот, кто сделал это, и киллер, которого мы ищем — один и тот же человек. Но я твердо уверен в одном — это кто-то из своих! Взорвать колонки, нанять людей для инициирования всего этого безобразия…

— Что?!

Алексей посмотрел на исказившееся лицо Сережи и пожал атлетическими плечами:

— А что? Разве не так? Разве не понятно, что те ублюдки, что полезли на сцену и начали крушить аппаратуру, заранее знали, для чего именно они идут в «Белую ночь»? Это как обструкция в парламенте. И ведь вырубил же кто-то свет во всем корпусе, в конце концов!

— Но как же… ведь есть охрана, администрация клуба… еще…

— Вот я и говорю — это был кто-то из своих, — отчеканил Фирсов. — А мы сработали из рук вон плохо, и теперь если мы не найдем в самое ближайшее время Аскольда, мне можно будет смело топиться в Волге-матушке около той самой «Белой ночи»! А пока мы не нашли Аскольда настоящего, то этим Аскольдом — в том числе и в Москве — будешь ты!

И на этой великолепной фразе в номере внезапно зазвонил телефон. Романов вздрогнул и машинально посмотрел на часы. Было половина первого ночи.

Когда Мыскин очнулся — в который раз за последние несколько дней именно очнулся, а не законопослушно перешел из бессознательного в сознательное, бодрствующее состояние! — он тут же понял, что находится в совершенно незнакомом месте.

По крайней мере, ни в одной из квартир, которые ему приходилось посещать, не было таких отвратительных уныло-серых обоев, заляпанных жирными пятнами, кое-где отставших от стены, протершихся или же просто оборванных. Да и потолок, откровенно говоря, был не ахти — грязный, в змеистых трещинах, по углам затянутый паутиной — дополнял впечатление неприкрытой прозы жизни. Натурализм… Эмиль Золя, как сказал бы начитанный и любящий цитировать классиков Сергей Григорич Воронцов.

Скрипнула дверь, и в комнату вошел мужичок «синенького вида», с пропитой харей и роскошными зубами через один. Уже от двери от него потянуло сивушным перегаром. Лицо его показалось Алику смутно знакомым.

— На муромской дорожке стояли три сосны… — вздохнул синемор песню из скорого репертуара Аскольда и, подойдя к Алику, поправил туго затянутые веревки на его руках и ногах. Пристально осмотрел. Алик Иваныч поднял голову и только тут заметил, что на дрянном скрипучем диванчике, пропахшем нафталином, рядом с ним лежит еще один человек. И тоже крепко связанный.

И тут Мыскин все вспомнил.

— Эй, мужик, — прохрипел он, глядя на алкаша, — где это я?

— Там же, где и я, — немедленно последовал ответ.

— Это понятно… но где?…

— В Караганде, — перебил его тот и, некоторое время подумав, прибавил еще и грубую брань. — Не велено мне тут с тобой языком трепать. А особенно… которо… с этим твоим… соседом…

И синемор, мерзко захихикав, вышел из комнаты, напоследок обдав многострадального Мыскина волной все того же бактерицидного перегара.

…Не исключено, что и на самом деле в Караганде, тревожно подумал Алик. По всей видимости, за них взялись серьезные люди, так что авиа — или железнодорожный билет до Караганды (благо до Казахстана тут ели не рукой подать, то уж и не далеко, по российским меркам, по крайней мере), а также поездка на автомобиле по тому же маршруту — для них не проблема.

Не без труда Александру удалось перевернуться на другой бок, и он оказался нос к носу с тем самым соседом, с которым «не велено трепать языком». Гладко выбритый синеватый череп с багровой ссадиной под левым ухом, смутно знакомое лицо, распухшее почти до неузнаваемости. Одно веко чуть приоткрыто, и видна узкая полоска глазного яблока.

И воспоминание опустилось на Алика Мыскина, как нимб на голову святого.

Это он! Это он, Аскольд, совершенно непостижимым образом попавший в его, Мыскина, квартиру, а теперь лежащий рядом с ним на одном диване, связанный, без сознания. И в самом деле похож на Сережу Воронцова!

Мыскин пошевелился и задел чуть отведенным от тела локтем неподвижную «звезду». Тот глубоко, чуть с хрипотцой, вздохнул, и на его изукрашенном кровоподтеками лице проклюнулся сначала один — совершенно мутный, — а потом и второй — налившийся кровью, — глаз.

— Че за… отстой? — проскрежетал он.

— Не знаю, сам ничего не пойму… захомутали нас, Андрюха, как последних лохов педальных, — ответил Алик, подумав, что нечасто приходится фамильярничать с кумиром миллионов.

Аскольд посмотрел на него совершенно отсутствующим слепым взглядом и вдруг начал ругаться. Ругался он долго, витиевато и с наслаждением, вкладывая всю снедавшую его ярость в этот совершенно невероятный винегрет из отборного русского мата, английского сленга, отрывистых немецко-еврейских проклятий (если кому не известно, корни немецкой брани идут из языка верхненемецких евреев, более известного как идиш) и почему-то однообразного польского восклицания «Пся крев!!», что примерно соответствует русскому «твою мать».