Сергей Нуриев - Идолов не кантовать

Увидев перед своим носом большой горячий кулак, Тамасген трусливо пискнул:

— Я завтра поеду.

— Забоялся? Ну и вали! Сначала тебя выгонят из института за хронические прогулы и неуспеваемость. Потом ты пойдешь искать работу и не найдешь ее. Пособие по безработице у нас несколько меньше, чем в Америке, но пару месяцев, при твоей выносливости, протянешь. Потом тебе все-таки повезет: возьмут сторожем. Холодными ночами ты будешь сидеть в кaком-нибудь сыром складе, в руках у тебя будет незаряженная берданка, а во рту — кариес. Через полгода сопьешься и пойдешь попрошайничать под церковь. Конкуренты тебя будут бить как иноверца. На депортацию и не надейся! Потом…

Мамай нанес еще несколько жирных мазков, обрисовав мрачную картину будущего непослушного фармацевта. Подавленный Тамасген хранил молчание. Ему стало страшно.

— Ладно, — смягчился кладоискатель, — я дам тебе шанс пойти другим путем. Если будешь хорошо себя вести. После дела отправлю домой контрабандой. Кстати, я надеюсь, ты не будешь претендовать на часть тела вождя? Впрочем… В зависимости от твоего вклада в общее дело ты все-таки получишь долю. Я пожалую тебе… Точно! Когда я добуду вождя, то отпилю у него палец. И дам тебе. Может быть. Но думаю, что дам. Я тогда буду добрый. А? Хочешь? Палец! Из чистого золота! Замечательный такой пальчик! Мизинец. Нет, лучше указательный. Но это все! Больше не проси. Только палец.

Мамай вдруг развеселился. Его потешала мысль о том, что если клад обнаружится в бюсте, то там не будет не то что пальцев — там не будет даже рук. С другой стороны, если "Золотого Ильича" изваяли в виде памятника, то от такого исполина не жаль будет оторвать и один несчастный палец.

— Поздравляю, — бодро сказал чекист.

— За что? — Приподнялся иноверец.

— Только что на конкурсной основе ты зачислен в бригаду старателей. С испытательным сроком, конечно.

— А что делают старатели?

— Старатели — это дяди, которые старательно отмывают золото. Меня мы назначим бригадиром. Кто против? Единогласно.

Потап разрабатывал план розыска и присвоения клада.

"Можно, — рассуждал он, — все подозрительные памятники просто-напросто скупить, но для этого потребуются такие деньги, которые появятся только после захвата клада. О том, что памятники ему продадут в кредит, нечего и помышлять. Другой способ довести население до бунта, и затем останется только ждать, когда из всех разгромленных памятников отыщется нужный. Это был бы, пожалуй, самый верный и, главное, дешевый путь к обогащению. Но здесь одному не справиться. Нужна организованная группа соратников. А где их взять? Работать на общественных началах сейчас дураков нет. Есть две веские причины, по которым граждане готовы добровольно объединиться: деньги и идея, которая может принести деньги. Денег, конечо, он им не даст — самому не хватает, а вот идею — пожалуйста. Идея… Идея… Нужна идея…"

Бригадир расхаживал по комнате и искал идею. Компаньон затаился в уборной.

Творческую идиллию нарушил неожиданный визит. Без всякого предупреждения дверь отворилась, и в номер заглянула одетая в нутриевую шапку голова.

— Можно? — спросила голова.

— Прием по личным вопросам по четвергам, — сухо бросил Мамай, не оборачиваясь.

Обычно, услышав столь однозначный ответ, посетитель извинялся, аккуратно прикрывал дверь, хлопал себя по лбу за рассеянность и уходил. На улице он на пальцах высчитывал день недели и приходил к выводу, что явился именно в четверг, но так как этого не могло быть, незадачливый гражданин, сомневаясь и стесняясь, принимался расспрашивать прохожих, действительно ли на дворе стоит четвертый день недели. Убедившись, что действительно, он останавливался как вкопанный, вновь хлопал себя по лбу и собирался поворачивать обратно. Но, сообразив, сколь глупо опять проситься на прием и утверждать, что сегодня четверг, гражданин вяло шел домой и дожидался следующей недели.

Именно на это и рассчитывал Потап. Поэтому он был несколько удивлен, когда за его спиной послышалось настойчивое сопение.

— Кто здесь товарищ предсказатель? — спросил пришелец.

— Что вам угодно? — оглянулся Мамай.

Гость стыдливо осмотрел свое нескладное туловище, снял шапку, пригладил чубчик и застыл.

— Вы кто?

— Сидорчук. Игнат Фомич.

— Еврей?

— Зачем? — опешил гость.

— Так, подозрительно славянская фамилия. Хотя пока это не важно. Слyшаю вас.

— Я по политическому вопросу. Пришел вот узнать… — Сидорчук замялся, — хотел спросить… можно ли надеяться…

— Ясно. Вы — бывший политический деятель. Так?

— Так.

Пророк усадил посетителя на стул и, скрестив на груди руки, строго посмотрел на него сверху вниз, как завуч на провинившегося оболтуса.

— Парторгом небось были? В рембыттехнике?

— Я… я диссидент, — заявил Игнат Фомич и со вздохом добавил: — Был.

— Тем более. Ну, и чего же вы от меня хотите?

— Видите ли… я… Как бы это сказать… Я как бы возражаю против нынешней власти.

— А вы возражаете в принципе или вообще? — деловито осведомился пророк.

Поставленный в тупик таким каверзным вопросом, Сидорчук надолго задумался.

— Вообще я возражаю в принципе, — молвил он, робея, — но ей это все равно. А при советской власти я был диссидентом, хотя в принципе против нее не возражал. Потап нетерпеливо поморщился.

— Слушайте, я вас не понимаю. Изложите свои претензии в письменной форме и пришлите почтой.

— Товарищ прорицатель! — взмолился Игнат Фомич. — Мне б только знать… Вы меня поймите!

— У меня для вас две минуты, — предупредил Мамай. — Жалуйтесь покороче.

Диссидент поковырял в ухе, собираясь с мыслями и ничего там не найдя, начал:

— Я ведь интелигентной личностью был. А много, по-вашему, в районах сидит интеллигенции? То-то. Причем интеллигентом я был не по образованию, а по природе своей. Хоть отец мой был рабочим, а мать крестьянкой, интеллигенция во мне проснулась с самого детства. Сам рисовать научился, стенгазеты в школе делал. Потом дальше пошел: кружок изостудии доверили. Я и краску сам мешаю, и тон чувствую, и настроение, правда… рисунок хромает, но это ничего. Рисунок — не главное, главное — тон чувствовать, да?

Потап утвердительно кивнул. Сидорчук, воодушевившись, продолжал:

— Пришли ко мне как-то из райкома и дали поручение: к ноябрьским праздникам нарисовать портреты членов Политбюро, маслом. Взялся я со всей ответственностью. В назначенный срок явилась комиссия, сам Пепренко, первый секретарь, пришел. Я успел. Оставалось только Суслову рот дорисовать. Сначала вбежал инструктор ихний. Давай, говорит, расставляй вдоль стены, сейчас смотреть будут. Я возражаю: — Суслова поправить надо, не готово! Он посмотрел, посмотрел, потом сказал: "Не тронь, так больше похож" . Я на всякий случай портрет этот в угол поставил. Может, думаю, не заметят, что недоделанный. Зашли. Пепренко весело так говорит: "Ну, богомаз, где твои творения?" . Увидел. Долго молчал. Потом красный стал и спрашивает: "Твоя работа?" . Я молчу и Суслова ногой отодвигаю. Комиссия молчит. Ходят, смотрят. Пепренко вокруг себя озирается, будто мыши боится. Я думаю: может, фон ему не нравится? Суслова почти за стол задвинул, но тут инструктор ихний, гад такой, выхватывает его и говорит: "А зато смотрите, как товарищ Суслов получился. Как живой" . Пепренко ему сказал, что товарищ Суслов и не собирался умирать, а потом как заорет: "Ты где этого мазилу нашел? Ты знаешь, чем это пахнет? Вас обоих посадить надо!.."