Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова.

— Послушайте, Сергей Ильич… — Гена поднял руку.

Однако Татарников не дал себя перебить. Он продолжал вещать так, словно не двое слушателей сидели на кухне, а целая аудитория в университете внимала ему.

— С этим же феноменом связаны и разочарования западных дипломатов и чиновников, имеющих дело с русскими коллегами. Им кажется, что на российских коллег давит государственный аппарат, заставляет ежесекундно менять взгляды, отказываться от вчерашних обещаний. Не так, совсем даже не в этом дело! Просто чиновник, сросшийся с природой своей страны, соединившийся с ее культурной плотью, превратившийся в ее функцию — этот чиновник мимикрирует так же, как и сама страна. Бороться за демократию — давай! строить вертикаль власти — с рвением! И то, что призывы меняются практически каждый день (с точки зрения истории, именно так дело и обстоит) — никак не настораживает рьяного чиновника. Он естественным образом — подчеркиваю, самым естественным, присущим его естеству вервольфа образом — перерождается, меняет природу взглядов, приоритеты, ценности, все сразу. Вчера он вызволял из ссылки диссидента Сахарова — а завтра гонит его с трибуны. Вчера давал волю сопредельным странам и республикам — а сегодня вводит в них войска. Да нет же, это не хитрость, он не стратег, помилуйте, какая здесь может быть стратегия — если она есть, то очень плохая. Чиновник, отдающий эти противоречивые приказы, просто оборотень, и ведет себя соответственно. И происходят эти трансформации неизбежно и постоянно — в связи с временным циклом оборотничества. Мы с вами наблюдали, как мимикрировала демократическая элита в класс чиновничества. Толпы с плакатами, отчаянные митинги — почему всего этого не стало? Призывы вместе бороться, лозунги и декларации — куда же они все делись в одночасье? И сами люди, их произносящие, где они? Герои демократического движения все как один получили государственные посты. Многие наблюдатели видят в этом предательство идеалов. Как может один и тот же человек попеременно быть премьер-министром, затем возглавлять оппозиционную партию, затем становиться губернатором при авторитарном президенте? Но именно так только и возможно, если иметь в виду природу российского суккуба. Данный чиновник себе не изменял, он, напротив того, совершенно себе равен — во всех своих меняющихся ипостасях. Он просто не человек, то есть он — не вполне человек. Он — обыкновенный оборотень.

— Полегче, Сергей Ильич, — встрял все-таки Гена, — вы что, утверждаете, что наши чиновники — не люди?

— В слове «оборотень» не содержится оскорбления. Оборотни, они не плохие, они просто иные. В мире ясных культурных валентностей, в том мире, где исторический процесс обеспечил ученых знанием культурной составляющей всякого общества, в этом самом мире Россия пребывает до сих пор абсолютно неизученной — и тем самым остается непредсказуемой величиной. Говорят о «загадке русской души», а на деле имеют в виду наибанальнейший вопрос: хотят русские с нами дружить — или шарахнут по нам бомбой? Они за разрядку — или за гегемонию? Стягивают войска к границе, чтобы напасть — или чтобы провести дружественные военные учения? Самое поразительное, что ответа на этот вопрос не существует — и спрашивать политического лидера об этом все равно что спрашивать мистера Джекила о том, что сделает ночью мистер Хайд. Мистер Джекил этого не знает, не может знать! Он искренне хочет дружить, милый русский политик с интеллигентным лицом! Он расположен к сотрудничеству! А почему завтра начнет войну, вырубит газ или еще что-нибудь выкинет — он об этом никак не догадывается.

Татарников обвел нас взглядом: все ли понятно, не упустил ли он чего в объяснении.

— Ну, разумеется, — добавил, — непонимание Западом Востока, а Востоком — Запада имеет свою, очевидно, еще более сложную историю. Стена непонимания меж культурами не может быть, в отличие от Берлинской стены, разрушена за одну ночь — и надо ли это делать в принципе? Но наличие в подлунном мире культурно-исторического оборотня — России — делает границу меж Востоком и Западом проницаемой, не вполне четкой. То, что случается с Россией, ее западные и восточные соседи обычно трактуют как свидетельство глобальных тенденций — а на деле это лишь циклы существования оборотня. Любопытно, что перемену, случившуюся с Россией двадцать лет назад, Запад склонен был интерпретировать как объективное свидетельство своей победы над восточной конструкцией. А эта перемена была лишь определенным этапом в жизни вервольфа. Пропел петух, и реформы оказались не то что забыты — просто речь уже не о них. Они неактуальны для нового цикла жизни.

— Все это замечательно, — сказал я историку, — и наверное, интересно для политологов. Но простите, Сергей Ильич, как это относится к конкретной истории? И еще: эти ваши рассуждения — они хоть соотносятся с наукой? Наука-то что нам говорит?

— Насколько я могу судить, — отвечал Татарников, — сказанное мной не противоречит теории дарвинизма. Если верно учение Дарвина, то есть теория восхождения от более примитивных видов к более сложным, возможен и обратный процесс. Более того, в истории оба эти процесса происходят постоянно, идут встречные движения. Оборотни — это такие существа, которые участвуют попеременно то в поступательном движении, то в возвратном. Вот и все.

— И вы полагаете, что существа, увиденные Денисом Макаровым…

— Обыкновенные оборотни. Да, они — соломенные чучела. Но они же и культурные чиновники.

— А как быть с фактом людоедства?

— Вы спрашиваете, съели француза или нет? Не могу вам твердо ответить на этот вопрос. Мир оборотней все-таки мир особый. Как они соревнуются меж собой, каким способом выясняют отношения — остается лишь гадать. Возможно, они француза и съели — однако, как видите, цикл бытия сменился, и француз по-прежнему гуляет по Парижу. В конце концов, не только в России оборотни имеются.

Я заметил, что в этот вечер мы даже не выпили водки — разговор затянулся за полночь, и пора было уходить. Не могу сказать, что мне все стало ясно, ну а Гена выглядел совсем потерянным.

— Так что же, и дело заводить не стоит? — спросил следователь.

— Вам решать, голубчик.

— Пойдем! — Гена встал, и мы пошли к дверям.

С порога он спросил:

— А как объясняете крысу?

— Крысу?

— Ну, крысу, которую кололи иголкой. Это что такое, по-вашему?

— Ах, крыса! Ну, это совсем просто. Полагаю, что это всего лишь одна из ипостасей современного искусства. Если живые существа оборачиваются предметами, а страны и культуры перекидываются в свои противоположности, отчего бы субстанции искусства не мимикрировать в животное. Искусство Вавилона, например, осталось в образе льва. Современное искусство — это маленькая крыса, и над ней ставят опыты. Вот и все.