Элизабет Питерс - Улица Пяти Лун

— Джон, проснись. Мы на месте.

Водитель открыл вторую дверцу и на пару с мрачноватым братцем принялся выгружать овощи. Хозяйка ближайшего прилавка, низенькая толстуха с золотыми зубами, кинулась к нам, по-слоновьи топоча коротенькими ножками. С притворным интересом она спросила, почем нынче морковь, но я-то видела, что глазки толстухи так и стреляют в мою сторону. Забыв про морковь, она ткнула в меня мозолистым пальцем:

— Кто это? Батиста, ты опять подцепил иностранную девку?

Батиста, знавший, что я говорю по-итальянски, забормотал что-то примирительное. Я любезно улыбнулась старой сплетнице и протянула ей мешок моркови:

— Синьора, это очень дешевая, очень хорошая и очень сладкая морковь. Почти даром. А здесь, в фургоне, мой друг. Вчера он неудачно упал и повредил руку. Мы гуляли по окрестным холмам, там так красиво. Синьор Батиста любезно согласился нас подбросить.

О травме Джона я упомянула на тот случай, если он снова потеряет сознание. И хорошо сделала. Мой спутник выполз наконец из-под капусты, и вид у него был ужасный, по щеке стекала струйка крови. Должно быть, когда возился в фургоне, потревожил ссадины на голове.

Толстуха издала сочувственный возглас. Женщины любого возраста, любой национальности и любой комплекции питают слабость к золотоволосым типам с мальчишескими лицами. А уж если эта смазливая физиономия слегка испачкана кровью...

— Ах, бедняжка, бедняжечка! Ах, малыш, как же ты так?

Опершись о заднюю дверцу, «малыш» одарил толстуху долгим взглядом. В голубых, как у младенца, глазах сквозила вселенская скорбь. Он слабо улыбнулся:

— Я упал, синьора. Благодарю вас... вы очень добры...

Толстуха кинулась к Джону, чтобы поддержать бедняжечку. Лицо Джона, несмотря на загар, было землистого оттенка, губы кривились в мужественно-страдальческой улыбке. Будь на его месте кто-то другой, я бы тоже растаяла от сочувствия. Но поскольку это был Джон, я не стала торопиться и спокойно сказала:

— Схожу-ка за доктором.

— Нет, со мной все в порядке. Мне просто надо немного отдохнуть.

— Где? — осведомилась я. — Мы не можем пойти в гостиницу в таком виде. Тем более что у нас нет денег.

Видимо, толстуха немного понимала английский.

— Моя дочь сдает комнаты, — проквохтала она, нежно прижимая мученика к себе. — Ее квартира как раз за углом.

По лицу торговки было видно, что природная осторожность борется в ней с материнским инстинктом. Джон напоминал святого Себастьяна, только без стрел, — такой же благородно-страдальческий вид.

— У нас есть деньги, синьора. Немного, но мы не можем принимать подаяние. Возьмите, пожалуйста, — пробормотал он. — Мне кажется, я способен дойти сам...

Он протянул горстку скомканных купюр.

Все мои деньги лежали в сумочке, оставшейся на вилле. По своей глупости я совсем забыла, что, в отличие от женщин, мужчины таскают всякий хлам в карманах. В любом случае в гостиницу я идти не собиралась, поскольку моей целью был полицейский участок. У Джона, судя по всему, на уме было совсем иное.

Ничего поделать я уже не могла. К этому времени мы собрали целую толпу. Римляне, как и все жители больших городов, довольно циничны, но в любом большом городе (даже в Нью-Йорке) всегда соберешь некое количество жаждущих помочь, если ты молод и красив. Услужливые руки подхватили страдальца с двух сторон и поволокли его в указанном женщиной направлении. Ничего не оставалось, как плестись следом, хотя меня обуревали самые мерзкие и дурные подозрения. Подлый Смит явно собирался снова обвести вокруг пальца одну доверчивую дурочку.

Квартирка была старой и бедно обставленной, но чистой. Железная кровать, сосновый туалетный столик, два стула с прямыми спинками и умывальник. Над кроватью висело изображение святой Екатерины, принимающей кольцо от младенца Иисуса. Я вновь забормотала, что надо бы вызвать врача, но на меня накинулись наши добровольные помощники, которые уже считали нас всех большой счастливой семьей. Здешний люд вызывает врача лишь тогда, когда пациент стоит одной ногой в могиле. Немного вина, немного супа, немного спагетти, и бедняжечка быстро пойдет на поправку. Шишка у него на лбу, конечно, болит, но никаких серьезных повреждений нет. Немного вина, немного супа, немного спагетти...

Наконец мне удалось избавиться от доброхотов. Закрыв за ними дверь, я повернулась к Джону, который бревном лежал на кровати и тупо глазел на испещренный трещинами потолок.

— И все-таки я вызову доктора... По пути в полицию.

— Погоди! — Он привстал с проворством, которое подтвердило мои худшие подозрения. — Давай сначала все обсудим.

— Тут нечего обсуждать. Я тебе уже сказала, что собираюсь сделать. Чем дольше мы будем ждать, тем больше у Пьетро возможностей уничтожить следы в мастерской.

— Сядь!

Он резко дернул меня за руку. Я шлепнулась на кровать.

— Ох, Вики, я сделал тебе больно?

— А ты хотел?

— Нет, что ты... Извини. Но ты так своенравна...

Джон спустил ноги с кровати, так что теперь мы сидели бок о бок. От резкого движения его лицо еще больше побледнело. Наверное, он преувеличивал свою слабость, но в то же время это не было чистой воды притворством.

— Ты действительно хочешь сдать меня полиции? — спросил он с легкой кривой улыбкой. — После всего, что нам пришлось вместе пережить?

— Да уж, угораздило тебя связаться со мной, — ворчливо признала я. — Наверное, куда проще было бы бежать одному. Черт, Джон, я вовсе не хочу быть доносчицей, но разве у меня есть выбор? Я не могу допустить, чтобы мошенники вышли сухими из воды. И мне непонятно, почему ты так заботишься о них. Они же пытались тебя убить!

Джон усмехнулся:

— Не думаю, что они вкладывали в это что-то личное.

— Личное, неличное, какая разница? Как я могу отпустить тебя, когда даже не знаю, что ты сделал? — В моей душе нарастающий гнев мешался с угрызениями совести. — Если бы ты рассказал мне, в чем состоит замысел, если бы у меня был иной выбор...

— Наконец ты заговорила разумно.

— Так ты мне расскажешь?..

— Да.

— Хорошо. Тогда ложись, ты отвратительно выглядишь.

Джон подчинился. Я пристально смотрела на него. Поразительно, как этот человек умел напускать на себя невинный вид. Голубые-преголубые наивные глаза, под которыми залегли трогательные тени. Джон улыбнулся, и его тонкое лицо вмиг преобразилось: вместо святого Себастьяна передо мной был прохиндей Меркуцио.

— Я родился в бедной, но честной семье, — начал он.

— А посерьезнее нельзя?

— Я совершенно серьезен. Мои родители жили в крайней нужде. Они принадлежали к мелкому дворянству, к безземельному, к сожалению, дворянству. Только несколько жалких акров вокруг фамильного домишки, которому осталось каких-то лет пять, прежде чем жучок-древоточец окончательно съест его. Ты представляешь себе, сколь ужасно подобное сочетание нищеты и аристократизма? Я не мог получить место...