Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2

— Не трогайте меня! — зашипела я по-французски со всей ненавистью, на какую только была способна. — Где туалет?! Немедленно!..

— Не нервничай, дорогая Берта, — рокотал Бержерак, не выпуская мои плечи. — Тебе это вредно! Подумай, как это может отразиться на нашей будущей крошке… — Он пригнулся к самому моему уху и восторженно прошептал:

— Ты — великая женщина! Скажи только слово, и я брошу ради тебя свою жену…

— Перестань болтать, урод носатый! — продолжала шипеть я. — Срочно найди какой-нибудь сортир! Немедленно!..

Вся поглощенная своим позором, я даже не заметила, как мы миновали последний заслон — пограничный — и оказались в нейтральной зоне, откуда без крупного международного скандала никто бы уже не мог меня вытащить.

В довольно приличном туалете, выложенном мрамором и легендарным на моей родине чешским кафелем, куда я уволокла с собой оба чемодана, я заперлась в кабинке, в рекордные сроки и в максимально непригодных для этого условиях совершила все необходимые гигиенические процедуры, содрала с себя и с омерзением затолкала в мусорное ведро ненавистный надувной бандаж, полностью сменила белье, одежду, обувь, вылила на себя полфлакона «Клима», предусмотрительно положенного в чемодан неизвестным, но явно разбирающимся в женских делах экипировщиком, и, частично удовлетворенная, покинула нужник с гордо поднятой головой.

Когда я подошла к Кевину, он разинул рот:

— Что стало с твоим животом, дорогая?!

— Я уже родила. В сортире.

— А где ребенок?

— Он решил остаться в Праге. В конце концов, это его родина…

17–18 января 1978 года

Юджин сдержал слово: ровно в шесть утра я увидела его в венском аэропорту — счастливого, растрепанного, с красными от бессонных ночей глазами. Как он попал в Австрию, каким образом пересек государственную границу Чехословакии, как умудрился так рано поспеть в аэропорт, я так и не узнала. Или забыла спросить. Или просто не подумала об этом. Потом мы долго, не говоря ни слова, ехали вдвоем в какой-то действительно роскошной машине, и я видела, как он торопится, как курит одну сигарету за другой, как временами бросает в мою сторону добрый, виноватый и какой-то беспомощный взгляд. Моментами он, особенно когда прикуривал очередную сигарету, напоминал мне Витяню. Иногда, когда поворачивал ко мне усталое до невозможности лицо, мою мать. Мне так много хотелось сказать ему, столько доброго, нежного… Но я молчала, не в силах выдавить из себя ни звука. Это было ужасно неблагодарно с моей стороны, как-то несправедливо, несерьезно, по-детски, но ничего с собой сделать я уже не могла. После того как я вынырнула из омута последних сумасшедших недель в роскошном зале ожидания венского аэропорта и увидела его среди немногочисленных встречающих, во мне как будто все перевернулось. Наверное, даже в Москву, в наручниках, в сопровождении агентов КГБ я бы ехала с большим настроением, нежели в благословенную Швейцарию, мимо синих, покрытых снежными шапками гор, по изумительно гладкой трассе, окаймленной с обеих сторон яркими заплатами рекламных щитов и размеченной с пестротой новогодней елки…

Конечно же, я знала, в чем причина. Пока я была одна, пока выживала в гордом и ущербном одиночестве, все — даже несмотря на безумие происходившего со мной и с моими безвестными и безмолвными спасителями, — имело вполне определенный, законченный смысл. Я хотела вырваться, я мечтала увидеть этого человека. Пусть на короткое время, даже на пять минут, но увидеть, прижаться к нему, еще раз, пусть даже в последний, ощутить запах его рук, тепло дыхания, жар его тела… Но ехать вот так — спокойно, без страха и внешнего напряжения, без преследований и угроз, понимая, что самый дорогой мне человек, мужчина, ради которого, как выяснилось, я была готова на все, везет меня, чтобы своими руками сдать тем самым подонкам, от которых я пряталась и бежала… нет, это было выше моих сил.

Он чувствовал, что со мной происходит, и молчал всю дорогу. Если бы я только могла тогда сделать что-нибудь, чтобы вызвать улыбку на его красивом мужественном лице! Но внутри у меня словно все окаменело…

По дорожному щиту я догадалась о цели нашего путешествия: мы въезжали в Женеву. Он привез меня к очень красивому восьмиэтажному зданию в старинном стиле, на фронтоне которого сверкающим неоном было выписано: «Angleterre».

— Я буду жить в этом отеле? — это были мои первые слова за всю многочасовую дорогу из Вены в Женеву.

— Да, Вэл.

— С тобой?

Он молча покачал головой.

— Долго?

— До завтра.

— До завтра, — механически повторила я, не понимая сути сказанного.

— Тебе здесь будет уютно, дорогая, — он наклонился и легонько прижал меня к себе. — В этом отеле когда-то останавливались Байрон и Ференц Лист…

— Будет о чем рассказать в Москве, — пробормотала я и толкнула тяжелую, резную дверь.

В очень красивом номере, обставленным с несколько тяжеловатым вкусом, я провела худшие восемнадцать часов моей жизни. Одна, наедине со своими мыслями и без всякой надежды на будущее.

Юджин появился на следующий день, после двух. На нем была все та же куртка, в которой он встречал меня в Вене, а глаза от недосыпания стали совсем маленькие и все время слезились.

— Где ты был?

— Работал.

— Почему ты не пришел вчера? Почему оставил меня ночью одну?

— Я не мог.

— Я тебе верю.

— Спасибо.

— Мы успеем пообедать вместе?

— Не думаю… — он взглянул на часы. — Через несколько минут нам надо уходить.

— Туда?

— Туда…

Мы стояли у широкого окна «Angleterre», повернувшись друг к другу — одетые, какие-то потерянные, готовые по первому же сигналу спуститься на лифте вниз. Он держал мое мокрое лицо в ладонях и тихо, почти шепотом, повторял:

— Не плачь. Пожалуйста, Вэл, не плачь… Ну не плачь же!..

— Я боюсь, Юджин, мне очень страшно.

Господи, как хотелось мне в те минуты заставить себя быть сильной, спокойной, как мечтала я проститься с ним с улыбкой настоящей женщины, — красивой, гордой, уверенной в себе, ироничной даже на эшафоте, даже когда она растерзана, когда проиграла все, что только можно проиграть, когда все простыни пошли на белые флаги капитуляции, кроме одной, единственной, на которой она любила и продолжала любить до последнего вздоха… Но из моего пересохшего от напряжения горла исторгалось лишь бессвязное бормотание:

— Я знаю, знаю, ты веришь, что все кончится хорошо… Ты должен в это верить, конечно… Я знаю, что ты все сделаешь для этого… Прости меня за мое поведение в машине… Я дура… Понимаешь, милый, мне нельзя к ним… Вообще нельзя… Они меня сгноят. Они уже сгноили меня, превратили в ничто, размазали по стене… Только ты… Только ты, миленький мой… Ты единственный, ради кого стоит цепляться за эту поганую жизнь. А сейчас и тебя не будет… Зачем же мне все это? Скажи, Юджин, зачем?! Мы с тобой одни, как ты этого не понимаешь? Только я и ты, ты и я… Все остальные — враги… И мои поганцы с партбилетами, и твои снобы с сигарами… Аналитики… Наблюдатели… Боссы… Председатели… Почему они жируют, командуют, повелевают, а страдаем мы? Почему, милый?! Кто мы для них? Пешки, камешки, человеческий материал. Они нами играют, манипулируют, жертвуют… Так давай уйдем от них! Прямо сейчас, а? Спрячемся где-нибудь… Нам ведь не много надо — только бы вместе!.. Ну?! Что ты молчишь, Юджин? Разве я не права?