Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2

— Да, мадам, это так.

— Называйте меня «сестра».

— Да, сестра, — мне очень не хотелось ссориться с утра.

— Вы верующая? — спросила она тоном незабвенного Матвея Тополева.

— Как вам сказать…

— Скажите как есть.

— Нет, я не верующая.

— Значит, к заутрене вы не выйдете?

— Значит, так.

— А где будете завтракать?

— Если можно — на свежем воздухе.

— Здесь не ресторан, сестра.

— Я уже это заметила.

— Принести вам еду в келью или разделите трапезу с другими сестрами?

— Если можно, в келью.

— Хорошо, — сестра Анна сжала губы еще плотнее: копилочная прорезь на моих глазах превратилась в отрезок суровой нитки. — А пока вам придется надеть вот это, — она кивнула на стул.

— Хорошо, сестра.

— Кроме того, вам надлежит знать и соблюдать наши правила.

— Какие именно, сестра Анна? — эта карга начинала действовать мне на нервы, однако я решила терпеть, утешая себя мыслью, что такую же стародевичью стервозность она наверняка проявляет в отношении любого постороннего.

— Прежде всего, вы не должны ни с кем разговаривать.

— Ни с кем?

— Кроме меня.

— Хорошо, сестра.

— Кроме того, вам нельзя гулять по монастырю.

— Договорились.

— И еще вам нельзя…

— А встречи с родными и передачи с воли мне будут разрешены? — перебила я мою наставницу.

— Что? — не тронутые пинцетом кустистые брови сестры Анны медленно поползли вверх.

— Знаете, сестра, у меня была нелегкая ночь, — тихо и очень доверительно сообщила я рясоносной жандармессе. — Если можете принести какую-нибудь еду — принесите. Не можете — тоже переживу. Но в любом случае прошу вас впредь не испытывать мое терпение: свой первый срок я отсидела за глумление над телом одной престарелой девственницы…

Видимо, я очень основательно напугала сестру Анну, ибо, постучавшись ко мне через несколько минут и получив разрешение войти, она без лишних комментариев поставила на низкий столик маленький поднос с какой-то едой и вознамерилась тут же смыться. Однако я остановила ее:

— Послушайте, сестра, мне нужно поговорить с вашим… — я вдруг замялась, толком не зная, как, не задев эту благочестивую грымзу, назвать человека, столь гостеприимно принявшего меня ночью.

— …со святым отцом? — голосом принцессы Турандот прошептала сестра Анна.

— Да, именно с ним.

— Но святой отец не разговаривает с монахинями.

— Я не монахиня.

— Он вообще не разговаривает с женщинами.

— Еще как разговаривает! — ответила я с цинизмом профессиональной проститутки, направленной в монастырь на принудительные работы. — На шестнадцати языках! И пишет!

— Да вы!..

Чувствуя, что она готова разразиться очередным букетом инструкций, я решила заставить ее закрыть поддувало:

— Послушайте, сестра! Мы с вашим святым отцом находимся на разных концах возрастной амплитуды, и мне от него ничего, кроме умного слова, не нужно. А ему от меня — и того меньше. Это во-первых. Во-вторых, мы уже были представлены друг другу нынешней ночью, так что его принципам ничего не грозит. В-третьих, залогом его нравственной целостности является моя врожденная ненависть ко всему, что бреется и отращивает усы. Скажите только, что я его с нетерпением жду. Хорошо?..

Не удостоив меня ответом, сестра Анна, задрав подбородок, покинула келью.

Потратив несколько секунд на выбор: что сделать раньше — позавтракать или облачиться в черный балахон? — я остановилась на первом и принялась за безвкусную овсяную кашу и чуть теплое какао, на которое явно пожалели молока и сахара. Когда я сделала последний глоток, в дверь постучали в третий раз.

— Кто? — спросила я, с сожалением оглядывая пустую тарелку.

— Вы хотели увидеться со мной, дочь моя?

— Да, святой отец, — я засуетилась, скидывая с себя ночную рубашку и поспешно облачаясь в черный, до пят, балахон. — Одну секунду…

Итак, едва справившись со своим туалетом, я совершила ужасный грех — осквернила святую невинность кельи появлением в ней мужчины. Правда, называть это сгорбленное, прихрамывающее и слезящееся существо мужчиной было бы очень большой натяжкой. Тем не менее в то утро только он и оставался единственным звеном, еще связывавшим меня с внешним миром, куда я рвалась всей душой, несмотря на полное отсутствие взаимности.

Присев на арестантский табурет с прорезью посередине, святой отец обратил в мою сторону пролетарского цвета нос и проговорил:

— Слушаю, дочь моя.

— Мне бы хотелось спросить вас кое о чем…

— О чем же?

— Что со мной будет дальше, святой отец?

— В каком смысле? — старик пожал плечами. — То, что я общаюсь с Всевышним, вовсе не означает, что мне известны тайны будущего.

— А если попроще?

— То есть?

— Вы знаете, кто я такая?

— Грешница, — не задумываясь, ответил он.

— Ну, это само собой, — пробормотала я. — У меня есть предложение: давайте оставим на время в покое мои духовные проблемы.

— Почему?

— Потому что мне бы хотелось поговорить с вами, так сказать, в светском разрезе.

— Но я — лицо духовное… — старик еще раз пожал плечами. — Это абсурд, дочь моя.

— Послушайте, святой отец, если кое-кто узнает, что вы приютили меня в этой обители, разговаривать с вами будут исключительно на светские темы… — я сознательно обостряла беседу, чтобы вывести дедулю из его лунатической безмятежности. — Вы понимаете, что я имею в виду?

— Не совсем.

— Кто вам рекомендовал меня?

— То есть?

— Ну, почему вы приняли меня вчера ночью?

— Это дом Божий, дочь моя! — старик воздел к каменному потолку скрюченный подагрой красный палец. — И каждый, кто приходит сюда, вправе рассчитывать на приют…

Я понимала, что старик меня элементарно дурит. Вислоусый не мог прийти сюда со мной просто так. Старик знал, что меня приведут и был готов к этому. Иначе за дверями возник бы не его алый нос, а надутые губы сестры Анны. Не знаю, насколько осведомлен был старикан относительно характера моих разногласий с одним государственным учреждением, но у него без сомнений были какие-то причины, по которым он не желал говорить со мной откровенно и потому с наявностью второгодника, отлынивающего от контрольной по математике, разыгрывал на моих глазах старомодные мизансцены. Это было настолько очевидно, что я не сдержалась:

— Скажите, святой отец, за кого вы меня принимаете?

— Простите, не понимаю.

— А по-моему, отлично понимаете! — окончательно расхамилась я. — Если не хотите разговаривать — ваше право. Но зачем же валять со мной дурака? Я, в сущности, одно хочу знать: сколько мне торчать здесь? До каких пор? В конце концов, если уж вы взяли меня под опеку, то, извините, сеять в душе бедной грешницы тревоги и сомнения — это не только не по-божески, но как-то даже и не по-людски.