Клод Изнер - Леопард из Батиньоля

Его взгляд упал на листы газеты, порезанные квадратами и наколотые на гвоздь справа от трона. Жозеф задумчиво сорвал один и прочитал вполголоса:

Никто и не догадывался, что здесь, по торговым рядам улицы Риволи, в праздной толпе шагает писатель, чье имя некогда гремело на всю страну. Воистину, мимолетна слава мирская. Увы! Наши лучшие произведения писаны на опавших листьях, гонимых ветром. [45] Из сочинения г-на дю Камфрана «Старый литератор». — Примеч. авт.

Продолжение в следующем номере. [46] Впервые подобная фраза появилась во французской прессе 30 сентября 1836 г. За сто с лишним лет до этого London Post начала публиковать первый в мире роман-фельетон — в выпусках с 7 октября 1719 г. по 17 октября 1721 г. был напечатан «Робинзон Крузо» Даниеля Дефо. — Примеч. авт.

— Ну уж нет, со мной такого безобразия не случится. Мой «Кубок Туле» напечатают, и не на каких-то там опавших листьях! О нем еще в середине двадцатого века говорить будут!

Жозеф сдернул другой квадратик. Среди рекламных объявлений затесалось уведомление в черной рамке:

Молодой человек, разинув рот, перечитал текст. Не может быть! Мастерская сгорела в прошлую среду, 5 июля! Он поспешно осмотрел вырезку в поисках номера газеты и даты, перевернул, ничего не нашел и, сорвав с гвоздя остальные, выскочил из уборной. На бегу распихав бумажки по карманам, бросился к каретному сараю.

Эфросинья как раз закончила последний штурм, одержав неоспоримую победу над пылью. Букетики анемонов оживляли полки, на которых среди рядов книг и стопок журналов сверкали начищенные остроконечные каски и артиллерийские гильзы — хоть сейчас на парад. Свежевыстиранная кретоновая занавеска берегла помещение от набирающей силу за окном жары.

Жозеф с порога оценил ущерб: опять придется восстанавливать привычный творческий беспорядок.

— Надеюсь, ты не мои газеты на туалетную бумагу извела?! — выпалил он.

— Я?! Твои газетки, котеночек? Да провалиться мне на этом месте, коли я осмелилась твои вещи тронуть! Да и на что они мне — мадам Баллю вон поделилась старыми «Фигаро», она читает только романы-фельетоны, так-то ей всякий хлам без надобности, это ты над своими бумажками чахнешь, а у меня разве ж рука поднимется таких-то сокровищ тебя лишить, и не смотри на меня букой, на месте твоя макулатура, вон лежит, пыль собирает. Иди-ка лучше завтракать, кушать подано, сиятельный господин.

— А на этих «Фигаро» какие даты были?

— Нешто я знаю, какие даты? Мне без разницы, какими датами подтираться! Иди вон у мадам Баллю спроси.

— Ну почему я не сирота?! — не сдержавшись, воскликнул Жозеф.

Тут уж Эфросинья, и без того раскрасневшаяся, побагровела:

— А ты погоди чуток — сиротой и будешь! Я работаю как проклятая, с утра до ночи надрываюсь, из сил выбиваюсь, портки ему стираю, разносолы готовлю, вкалываю, как рабыня, и все ради чего? Чтоб остаться при черепках!

— При каких черепках? — опешил Жозеф.

— При таких! От свадьбы твоей, разбитой вдребезги! Одно утешение — помру с чистой совестью, всё я для него сделала, в лепешку расплющилась, чтоб вырастить этакого дылду, собой жертвовала, от радостей жизни отказывалась — и что получила взамен? Этот господин лишает меня удовольствия стать бабушкой! — Эфросинья Пиньо стукнула себя кулаком в обширную грудь. — Мечтала я понянчиться с карапузами, пусть и с теми, что у вас только и могут получиться — наполовину добрыми шарантонцами, наполовину япончиками, — ан нет, прахом мечты пошли! — Не переставая ворчать, толстуха побрела восвояси. — Вот она, сыновняя неблагодарность! Все для него делаешь, а он тебе прямо в душу плюет! Ох, горе мое горькое!

Жозеф с тяжелым вздохом разложил на столе квадратные кусочки газет и принялся наклеивать извещение о похоронах Пьера Андрези в свой блокнот с вырезками.

— Ох уж эти студенты, скажу я вам, мадам Примолен! Правительство всего-то и порешило закрыть Дом профсоюзов, а они какую бучу устроили! — Мадам Баллю неодобрительно поцокала языком.

— Муж у меня очень уж переживает, — сообщила ей пожилая дама, остановившаяся перевести дух перед восхождением на пятый этаж. — Думаю, придется нам уехать к родственникам в Виль-д’Аврэ.

— Вот-вот, спасайся кто может… да не так же быстро! — Мадам Баллю, отягощенная помойным ведром, едва удержалась на ногах — на нее налетел мчавшийся на всех парах Жозеф, и она вовремя успела выставить ведро перед собой. — Разуйте глаза, юноша!

— Извиняюсь. Я вас как раз искал — насчет тех «Фигаро», которые вы отдали моей матушке. Вы не помните даты выпусков?

— Так на них же написано.

— Нет, они все изрезаны, ни начала ни конца не сыскать.

— Да уж, ценят мои подарки… Было дело, отдала я Эфросинье целую стопку. Мне эти «Фигаро» приносит жилец с четвертого этажа, а я читаю там только романы с продолжением. Сейчас до того жалостливый печатают! Про старого писателя, который… А как подвигается ваше сочинение, Жожо?

— Уже заканчиваю. Так насчет дат, неужто не помните?

— Вероятно, начало месяца.

— Какого?

— Июля, какого ж еще?

Жозеф, забыв попрощаться, побежал открывать книжную лавку, а Мишлин Баллю поделилась с помойным ведром и мадам Примолен соображением о том, что вежливость как явление природы уходит в прошлое.

Добрый гений управляющих исправно хранил Жожо: месье Мори куда-то отлучился, а месье Легри как раз буксовал на велосипеде между «Эльзевиром» и лавкой фабрикантов Дебова и Гале, производивших «гигиенические товары высшего качества». Так что Жожо встретил хозяина уже за конторкой и немедленно вручил ему блокнот с вырезанным из газеты извещением о похоронах:

— Патрон, у меня для вас потрясающая загадка!

Виктор, пробежав взглядом текст в траурной рамке, пожал плечами:

— Наборщик зазевался, обычное дело… Вот это да, Жозеф, Саломея де Флавиньоль сменила гнев на милость и теперь, когда Ги де Мопассан умер, возжелала прочитать его полное собрание сочинений — глядите, Кэндзи приготовил связку книг для утренней доставки.

— «Наборщик зазевался» — это все, что вы можете сказать, патрон?! — вознегодовал Жозеф. Еще бы — Виктор Легри, прославленный сыщик, не придал никакого значения его открытию!

— Это же какая-то бессмыслица, Жозеф! — отмахнулся Виктор. — Пьер Андрези умер пятого июля, и я не думаю, что кому-то взбредет в голову законсервировать его останки, чтобы предать их земле будущей весной. И вообще, я вам уже не раз говорил: не стоит верить всему, что пишут в газетах.