Иоанна Хмелевская - Смерть беспозвоночным

— Не могли бы вы поподробнее описать его визит?

Не только по лицу пани Петер было видно, насколько неприятно ей говорить об этом человеке. Вся небольшая фигурка старушки напряглась, выражая негодование и неприязнь. Инспектор уже пожалел, что заставил пожилую женщину, к тому же только что перенесшую полостную операцию, тратить столько сил, но ничего не поделаешь. Он чувствовал — вот главный свидетель обвинения, и его показания могут оказаться решающими.

Взяв себя в руки, старушка постаралась как можно точнее рассказать о том неприятном дне. Тоже, должно быть, понимала, не стали бы к ней приставать после операции, если бы не крайняя нужда.

— Дверь ему открыла Веся, наша уборщица, я бы наверняка попросила сказать, что меня нет дома, а ей это в голову не пришло. Вошел в комнату, как к себе домой, кофе выпил. Вот и все. Так просто зашел, сказал: был тут рядом, решил зайти. Он на минутку, времени нет. Ага, чуть не забыла. Он не может не сказать человеку какой‑нибудь гадости. И тут не удержался. Сказал, что я здорово постарела и пора бы мне носить парик, и зачем мне столько шерсти, не иначе как выложить гроб изнутри, чтоб помягче лежать было, хотя только что спросил, сколько времени у меня уходит на изготовление одного коврика. И, довольный своей шуткой, глупо загоготал. Придурок!

Сидевшая дотоле тихо, как мышь под метлой, сиделка не выдержала.

— Пожалуйста, не нервничайте так, проше пани, и не дергайтесь, вам пока двигаться ну никак нельзя. И ночь надо проспать спокойно, и весь завтрашний день — полный покой. Вот послезавтра, если захочется потанцевать, — пожалуйста, уже можно будет. Но не сейчас.

И, повернувшись к следователю, медсестра сурово потребовала:

— Выбирайте более приятные темы для разговора. Больную нельзя волновать. Смотрите, как вы ее расстроили, она просто не в себе! Не смейте волновать пациентку!

Гурский извинился и попросил разрешения задать еще один, последний вопрос. Очень важный для расследования преступления!

— Прошу не гневаться, уважаемая пани Петер, но для нас очень важно знать, когда точно он нанес вам этот неприятный визит?

Мамуля Петрика перестала дергаться, оцепенела, напряглась и сосредоточенно уставилась на зимний пейзаж, висевший в ногах ее кровати. Сначала она считала про себя, потом стала считать вслух. Гурский тоже считал про себя, и у них обоих вышло, что отец Эвы Марш навестил мать своего крестника точно в день убийства Заморского.

— Во сколько?

— Да аккурат в середине дня. Около полудня. Погодите, дайте подумать. Он так разозлил меня, что я тогда забыла сделать что‑то очень нужное… Ага, вспомнила! Котлеты. Мясо разморозила и совсем забыла о нем, так что оно у меня завонялось. Значит, и в самом деле было около двенадцати или двенадцать с минутами… А что?

— Да, все совпадает. Только вот я по–прежнему не вижу смысла… Ах, простите, не буду морочить вам голову, но вот обыск придется сделать, это уж так положено. Мы постараемся провернуть все поскорее и аккуратно.

Обыск, действительно облегченный, но по всей форме, мамуля, к радости сына, восприняла как развлечение, к тому же ей от него была прямая польза — в ходе обыска криминалисты нашли такую особенную деревяшку для разрезания и расчесывания шерстяной пряжи, которая у мамули давно потерялась, а это затрудняло ее творческий процесс. А мамуля с самого начала настроила сыщиков на эту деревяшку, предупредила, что она где‑то в комнате завалялась и попросила, как найдут, не забирать ее, а оставить на видном месте. Оказалось, бесценная деревяшка лежала себе спокойно в качестве закладки в огромном альбоме с семейными фотографиями.

Других преступных трофеев не обнаружили. Ни пистолета, ни штыка.

Бунчук–пернач–буздыхан эксперты без труда признали тем орудием, от которого принял смерть Заморский, к тому же оставленные Заморским следы можно было видеть невооруженным глазом. Убийца даже и не пытался отмыть свое оружие горячей водой с мылом, не задал себе труда малость его щеткой потереть. Его заботила лишь дактилоскопия, и вместо отпечатков пальцев он оставил отпечатки кожаных перчаток Вернее, одной перчатки, старой и изношенной, которая полностью стерла находящиеся под ней следы пальцев того, кто приволок буздыхан из реквизиторской и поставил зачем‑то в дверях архива.

Мамулю Петруся так вдохновила беседа со следователем, потом обыск и обретение драгоценной деревяшки, что даже суровая медсестра вынуждена была признать — здоровье больной улучшается быстрыми темпами.

Отчет о событиях с обратной стороны луны поступил ко мне из трех источников и почти одновременно.

Поздним вечером позвонила Миська и, прикрывая трубку ладонью, вполголоса поинтересовалась:

— Иоанна, что происходит? От матери Петрик вернулся какой‑то странный. Мать его в порядке, а вот он — не очень. В отличном настроении и все хихикает. Говори скорее, пока он в ванной!

— У них должен был состояться разговор с моим знакомым ментом, кристальной души человеком. Разговор наверняка состоялся, возможно, это Гурский так положительно на них подействовал. Тебе Петрик что‑нибудь сказал?

— Если бы! Я тогда не стала бы тебе звонить. Говорю — все хихикает как ненормальный, а я страх как боюсь сумасшедших. Но ты ведь должна знать, из‑за чего он так перенервничал и сейчас не в себе?

— Случайно догадываюсь, но не уверена. А он в перерывах между хихиканьем хоть что‑нибудь говорил?

— Отдельные слова, иногда вырывались у него и обрывки фраз.

— Напрягись и процитируй.

— Попытаюсь, но не уверена, что повторю точно.

Миська замолчала, напряженно сосредоточилась и начала:

— Ну вот, например, ярко–красная киноварь… Дурак — Полагаю, это он о себе. — Ушлый мерзавец… А у мамули бывают гениальные проблески… Сукин сын… Подбросил, подонок!.. Не верю. Невозможно! «Невозможно» он повторил три раза!

Мозг получил пищу для размышления, и я начала отчаянно соображать. Прикидывала так и эдак. Я знала, чем занимается мамуля Петра Петера, и знала, что Гурский направился к ним. Сочетать проблески мамули с ярко–красной киноварью было легко, у меня самой сколько раз случались такие внезапные цветовые озарения, но как все это увязать с наветами Яворчика? Миська терпеливо ждала в мобильнике, я слышала ее заинтересованное дыхание и поспешила успокоить:

— Кое о чем догадалась, но маловато фактов. Может, еще что подкинешь?

— Могу! — тут же отозвалась Миська. — Еще он выкрикивал: «Под носом лежало, раз плюнуть, легче легкого», и еще: «На подносе преподнесли, а я балбес». Это, пожалуй, самое длинное его высказывание. С трудом выхватила его из его бесконечных ха–ха–ха и хи–хи–хи, о, вот еще: «Бракованный реквизит»! Как заорет, и чуть не помер со смеху, еле отсморкался, до слез его проняло. Слушай, что с ним? Я просто его боюсь!