Иоанна Хмелевская - Кровавая месть

«Единственная в мире» аудиторию заинтересовала.

Побуждаемый адреналином и сотрапезниками, гость из провинции описал даму, ничуть не смягчившись. Наоборот, только свирепел, особенно в отношении Окопчика, а во вторую очередь на сонную полицию. А уж под конец на себя — за то, что не стребовал с вожделенной красотки ни имени, ни адреса — правда, себя оправдывал свалившим его тогда зловреднейшим гриппом, пришлось чуть не месяц проваляться. Опять же уверен был, что такое чудо каждая собака на телевидении знает. А оказалось — нет, вот уж облом так облом.

Красочность высказывания и богатый словарный запас, по сей день игнорируемый всеми приличными словарями, привели к тому, что Казик — потомственный обитатель самого криминогенного района польской столицы и, мягко говоря, не понаслышке знакомый с такого рода лексикой, внимал с упоением и неожиданно для себя самого вдруг нащупал связь.

— Погодь! — не утерпел он. — Что-то я краем уха… Было в этой нашей… Ну, где работа у нас… Это когда тебя того, — повернулся он к Мунде, — той стрелой… Мелькнула там одна…

Мундя чуть было не подавился, но тоже блеснул небывалой сообразительностью.

— Мелькнула, точно, — подчеркнул он с особой интонацией. — Только, что ты гонишь, лошара, с какой стрелой — с арматурой! Когда у них посыпалось…

— А, ну да… — опомнился Казик. — Факт, прибежала такая, с бумажками — по фигуре вроде похожа. И волосы гривкой. Тебе позарез ту надо, а то, может, и наша бы сгодилась? — До парня вдруг дошло, что его несёт и как опасно он приблизился в своих мемуарах к теплице с запрятанной там добычей, стибренной у Гжеся. Казик похолодел, и временное просветление в мозгах моментально его покинуло. — Только она не с телевидения, а с той фирмы, в смысле проектного бюро.

У Мунди голова ещё работала:

— Факт. Пока я Казя пас, она всё там моталась с какой-то макулатурой. И собака тоже моталась, так я больше на собаку того… потому как чужой ещё был…

— Что за фирма? — как-то странно спросил Шимек.

— Большая, — уважительно ответил Казик. — Здоровенная.

— Переклинило тебя, что ли? — взбеленился Гжесь. — Какая конкретно?

В уточнении, что за фирма, Шимек активного участия не принимал, старался в основном Гжесь, задавая массу наводящих вопросов. Зачем оно ему надо, ни за что бы не признался, хотя вёл себя весьма предусмотрительно. Брат впрягся в работу, да и хрен бы с ним, а вот он, Гжесь, другое дело, раз прибился к телевидению, надо за него держаться, голубой экран — это сила…

Прощальное знакомство завершилось в тёплой дружественной атмосфере, каждый получил что хотел.

Майка вернулась вечером с опозданием на два дня. По телефону она предупредила семью, что задержится на три — так поначалу выходило, — поэтому её никто не ждал. Сама она была этому страшно рада, поскольку получила чуток свободного времени, могла отдохнуть, распаковать вещи, хотя бы частично, и проверить, что творится дома.

Домашняя ситуация выглядела утешительно. Следы пребывания Доминика бросались в глаза: его ноутбук, его домашние тапочки, его вещи в ванной — всё в полнейшем порядке. Донесения Анюты подтверждались: очевидно, растеряха с бумажником вернулся из Канады, и Доминик лишился своего убежища.

И, что крайне интересно, нового не нашёл…

Навалившаяся было с дороги жуткая усталость вдруг отступила. Сразу полегчало. Возвращалась Майка через Германию — из Стокгольма в Берлин самолётом, а дальше уже по земле. В Берлине она приобрела машину «фольксваген» и даже могла бы добраться до Варшавы одним махом, если бы не прелести милой родины. Зная, что такое польские дорожные работы и паранойя насчёт превышения скорости — поездила в своё время с Домиником по родному краю, — она сделала остановку на границе и в итоге оказалась дома очень ранним вечером.

Окончательных результатов своей работы она ещё не знала. Однако уже само начало рекламной кампании супермаркета сулило так много, что Майка могла прямо сейчас тряхнуть мошной и позволить себе купить машину. Вот и позволила. Новую, не какую-нибудь бывшую в употреблении развалюху. С гарантией и всякими прибамбасами.

Новое приобретение стояло теперь перед домом, до конца даже не распакованное, а Майка восстанавливала силы, растраченные за пять дней каторжного труда (причём не только умственного, но и физического), в том числе и на то, чтобы держать в железных рукавицах Харальда. Последний с удовольствием бы и отдохнул, но с такой жестокой надсмотрщицей шансов у несчастного невольника не было никаких. Конечно, он возмущался, но, в конце концов, вынужден был честно признать гениальность как надсмотрщицы, так и свою собственную.

Признательность заказчика выразилась в конвертируемой валюте.

Теперь же Майка отдыхала, готовясь сама и подготавливая дом к приходу близких. Дети вернутся самостоятельно, или же их приведёт кто из родных, в зависимости от расписания. Интересно, когда придёт Доминик…

Доминик был в ярости.

Из его надежд абсолютно ничего не вышло. Ну просто ничегошеньки. Он закрыл глаза, уши, мозги и все прочие части организма от этого гадкого мира, чтобы добиться желанной цели: стать единоличным обладателем, без всяких преград и ограничений, обожаемой Верти… тьфу, холера, Дульси… Провались оно всё пропадом! Эмильки! Драгоценной Эмильки, которая могла одарить совершенно фантастическими ласками, потрясающими, незабываемыми, единственными в своём роде! Понятно, что любил он её безгранично и больше всего на свете, а потому и хотел обладать!

И что, спрашивается, получил? Капризы, гримасы и претензии. Очень может быть, что дражайшая Эмилька тоже чего-то хотела, но ведь это вещь второстепенная, он бы, конечно, этим потом занялся, а сейчас важнее всего было сокровище, что ждало в апартаментах так некстати возвращавшегося кретина…

Да. Ждало. Сокровище ждало. Чего, чёрт возьми, это бесценное сокровище дожидалось?!

И, как всегда, в своей излюбленной манере Доминик ни за что не желал примириться с фактом, что сокровище ждало его развода. Даже осознать этот простой факт не хотел, вот только сокровище не позволяло забыть о своих требованиях, отворачивало надутое личико, морщилось, ворчало и каменело. А, может, обмякало. Но, как бы там ни было, делалось чужим и недоступным.

В таком вот умственном раздрае Доминик возвращался домой.

За шесть прошедших дней в нём прочно утвердилось чувство, что над ним довлеет некое обязательство, избавиться от которого нет никакой возможности. Ах да, дети. Его собственные дети. За которых он отвечает по закону, по суду и по-всякому, и нет от этой заразы никакого спасения.

Хотя вообще-то по жизни он детей любил, всех, и отлично с ними ладил. Мог преспокойно где-нибудь на курорте, на пляже пасти человек тридцать — двадцать восемь чужих и двоих собственных — к огромному облегчению всех заинтересованных мамаш и папаш. Правда, в нынешних обстоятельствах Доминик категорически отказывался принимать во внимание, что теперешние безоблачные отношения с детьми — исключительно Майкина заслуга.