Илья Фальковский - Подсвечник Чпока

Как жаль, что ты умерла, умерла так взаправду, не на бумаге, ты, единственная, кто любил меня, кто выговаривал мое имя так ласкательно, как никто больше, ты, с навеки открытыми глазами, ты, рассыпавшаяся в прах, улетевшая от меня легкой птицей в серебристом оперении, каждый день, вечером, когда сумерки выливают на город бочку синих красок, я выхожу на окраину, туда, где так отчаянно тянет болотной гнилью, и разбегаюсь, в надежде вернуться к тебе. Я начинаю свой бег — по морям, по иссушенным руслам рек, по печальным долинам. По степным просторам, миражам пустынь и невидимым горным кряжам, все выше, выше… Каким бы ты приняла меня? Быть может, обветренным норманном с северных ядовитых морей с заиндевевшим сердцем и усыпанными биснем-сединой волосами, развевающимися на ветру, пробирающимся к тебе сквозь крупу пурги, треск и скрежет льда, или златокудрым красавцем солнца в блестящих доспехах? Небесным воином Хун Сюцуанем или быстролетным джинном Ифритом? Суровым крестоносцем, вырвавшимся из сарацинского плена востока, или светлым ребенком, имя которому — Ариэль, Ариэль, Ариэль? Я вернусь, знай, где бы я ни был и ни буду, на этом и другом свете, в тысячах звездных миров, никогда не забывал и не забуду о тебе.

Итак, говорю я, когда море было еще спокойно, и спокойствие это лишь изредка нарушали выныривающие вдруг с сероглазой пеной на глянцевитой лиловой коже дельфины и так же внезапно, вдруг исчезавшие вновь средь предзакатных вод шафранного моря, так вот тогда из глубины, вернее из бездны, из пучины твоих глаз…

«Шел бы ты на хуй, Шейх, — сказал про себя Чпок, — заебало», — и вырубился.

Других снов больше не случалось, зато Голдовый Кобыл теперь прилетал регулярно, не то чтобы Чпок этого не хотел или боялся, напротив, он скорее беспокоился, что тот вдруг однажды не придет, но тот появлялся исправно каждую ночь, вновь и вновь, стоило лишь подымить. А Чпок дымил теперь все больше и больше, волнуясь, как ребенок, в мучительной истоме ожидая появления Кобыла, а оставшуюся часть дня проводя в полутумане, с тяжелой головой, гудящей в висках и затылке.

От дел он совсем отстранился и, чтоб больше времени проводить с Кобылом, поделил земли между Боксером и Пешим, назначил Боксера Восточным Правилой, а Пешего Западным, Шейха обозвал Правилой-Помощником, себя же провозгласил Правилой всея земли.

Однажды перед сном, свернув очередную самокрутку и мысленно готовясь к последующему свиданию с Кобылом, он вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. Деревья стояли темной китайской стеной, над лесом висела круглая, цвета манго, Луна, звезды светились, как морской планктон, но что-то было не так, Чпок прищурился и явственно различил Ее, Паутина висела повсюду, застилая от него и Луну, и звезды.

Тогда вдруг Чпока осенило, он понял, что Солнце, Луна, звезды и Голдовый Кобыл и есть одно, то же самое, неделимое божество, а Паутину плетет зловредный животворный Паук, враг Кобыла номер один, и именно он застит Чпоку глаза, преграждает путь, мешает дотянуться до небесного Кобыла.

— Уйди Паук, — шептал он ночью, простирая руки к Кобылу, — прочь, живая тварь проклятая, — шептал он, устремляясь навстречу, но все без толку, не давался в руки Кобыл.

Утром он стянул с себя цепуру. Открыл сундук, в котором пылились цепуры Сухостоя и Коли Маленького. Положил туда свою. Поглазел оценивающе. Неодобрительно покачал бошкой. Вызвал Шейха. Тот приехал ретиво. Если уж Чпок звонит, значит, дело есть.

— Ищите Шалых по всей нашей земле, — приказал Чпок, — срывайте с них цепуры. Нужна голда.

— Сделаем, — без всякого выражения на лице отрапортовал Шейх и вышел.

Через пару дней к хоромам Чпока потянулись вереницей Чужие с сундуками. Чпок одобрительно кивал, спорилось дело. Чужие рассказали, что все прошло гладко, отдавали Шалые цепуры хоть и со слезами, но, как правило, без сопротивления. Некоторые, правда, в бега вздумали податься, ну, так что, сыскали их Чужие без особого труда, некуда им было особо подаваться. Один только Ерепень в открытую решился перечить, поначалу дома заперся, оборону занял, ну так выкурили его Чужие из дома, он тогда давай вперед, кулаками по старинке махать, ну ничего, и на него нашлась управа, пощекотали его Чужие вдесятером перышками, вот и нет больше Ерепеня, вышел весь.

— Теперь, — когда все цепуры были собраны, повелел Чпок Шейху, — отлейте из них Голдового Кобыла и поставьте на место памятнику Лысому.

— Сделаем, — все так же меланхолично повторил Шейх.

Отныне на месте Лысого возвышался тридцатиметровый Голдовый Кобыл, видный издали, со многих сел и весей. У самого памятника разбили новый цветник и устроили негасимый огонь. На открытии перед собравшимися со специально заготовленной речью выступил Чпок. Повелел чествовать Кобыла ежедневно, на рассвете и на закате. Полистав шейховы книжки, наблатыкался, набрел там на имя перуново, народу понятное, так что даже кликалку подходящую выдумал: «Слава Перуну, смерть Пердуну!», с намеком на божественную солнечную сущность Кобыла и мерзостную тварную сущность Паука.

Народ вроде не роптал, согласились, приняли. Только вскорости донесли Чпоку Чужие, что завелись строптивые бунтовщики, поклонники Распятого, которые славить Голдового Кобыла отказываются и усматривают в Пердуне намек на телесную природу их учителя. Чпок затребовал списки недовольных, поглазел, послюнявил, наткнулся на фамилию зачинщика: «Занездра». «Вот те на, — думал Чпок, — как это бывает, одних людей днем с огнем не сыскать, навсегда из жизни твоей вываливаются, а другие никуда не пропадают, сталкиваешься с ними вновь и вновь, как по кругу ходишь. И надо ж так случиться, что попался мне в руки именно этот Занездра, ничем передо мной не провинившийся пацанчик с соседней койки больничной палаты! И почему он, именно он, а, не Шкура, скажем?» Чпок вспомнил, как, когда до переезда еще в поселок, жили они в Столице, и учился он в начальной школе, на одном из уроков классная руководительница раздала библиотечные формуляры, и там была графа «национальность», а в ту пору популярны были анекдоты про чукчей, и Чпок решил пошутить, вот и заполнил графу словом «чукча», а классная руководительница залилась пунцовой краской и скуксилась, так что рожа ее стала похожа на обезьяний зад, вызвала Чпока к доске и отчитала перед всем классом. Класс грохнул со смеху, и Чпок тоже смеялся, но, оказалось, раньше времени, потому что смеялись вовсе не с ним, а над ним. Так с тех пор утвердилось в той школе его новое прозвище Чукча, были, конечно, те, кто для краткости звал его Чук, или просто Чу, или даже Чуф, но один одноклассник по имени Шкура лютовал и усердно называл его обидным словом Чукча, хоть и бил его Чпок смертным боем на всех переменах, но тот все не отставал, прятался, «Чукча!», — доносилось из любого угла. И Чпок, наверное, в конце концов убил бы его, забил до смерти, но отец забрал Чпока из той школы, потому как получил новую хорошую работу, и переехали они в поселок, и в новой школе, где никто уже не знал про шутку Чпока, получил он новое гордое имя Чпок. А Шкуру этого Чпок никогда больше не встречал, не пересеклись пути-дорожки, значится, а как, бывало, засыпая, он стискивал кулаки и мечтал о том, чтобы встретить его и убить.