Людмила Милевская - Веселая поганка

«Это где он такие наблюдения сделал? — удивилась я. — Уж не в общении ли с моей Тамаркой, которая за копейку подругу родную продаст. Впрочем, я не права, уж за подругу-то она запросит приличную цену.»

И вдруг монах мой спросил:

— Ачарья, ребенок у вас?

— Да, ребенок здесь, — с просветленной улыбкой ответил Маха прабху.

— Он получил великое благо, — обрадовался Шрила Мукунда. — Думаю, не зря вы забрали его к себе, потому что никогда вы не делаете одно только дело, а каждым шагом своим идете сразу по многим дорогам.

— Ты прав, Мукунда, — согласился Маха прабху. — И на этот раз я постарался с пользой потратить время: не только уберег тебя от падения, но и дал малышу знание. Когда искал я женщину, обладающую качествами мне необходимыми, то с той женщиной нашел и эту созревшую душу. Это чудный малыш. Уверен, он был в прошлой жизни человеком духовно продвинутым и пришел в этот мир со значительной миссией. Я сразу понял, что должен проповедовать ему и дал ему Знание. За несколько дней он познал то, к чему я шел всю свою жизнь, но я не решился бы потратить и десять жизней, чтобы заставить усвоить это знание его мать.

«Ах, елки-палки! — возмутилась я. — Что они себе позволяют, эти санньяси? Воруют детей, дают им какие-то знания, будто без них детям плохо живется. Он, видишь ли, дал моему сыну знание, а обо мне он подумал? Мне-то было каково?»

— Женщина тоже получила Знание, — воскликнул монах. — Она получила то, в чем нуждалась, сама не осознавая этого. Твоя наука — благо для нее. Большое благо для нее совершил ты, учитель!

«Совсем так не считаю,» — подумала я, не ощущая никакого блага.

— Надеюсь, эта историю пошла всем на благо, — ответил Маха прабху, — потому что эта деятельность изрядно от моей миссии отвлекла меня. Бизнес греховен везде, а в этой стране особенно, но, к сожалению, жертвуют здесь неохотно, а без денег в материальном мире не делается ничего. Однако дела наши неплохи и пора мне отойти от мирского и заняться чистой практикой. Время настало. Я уже наметил себе приемника. Пора мне удалиться для углубленных медитаций. Хозяйственной деятельностью долго заниматься нельзя.

— Ты принял страшную аскезу, занимаясь этой грязной деятельностью, — восхитился мой Мукунда. — Только тебе под силу такое. Я видел этих людей, этих «братанов», и удивляюсь как тебе удалось заставить их повиноваться. Они были игрушками в твоих руках и, сами не зная того, получили благо — сильно очистились. Как сумел ты подчинить их своей воле и остаться чистым преданным Господу?

— Следуя решительно по пути духовного роста добьешься такого продвижения и ты, — заверил Маха прабху, — а теперь, когда ты исправил ошибки, тебя ждут новые дела и твои ученики. Я готовил тебя для важной миссии. Поезжай обратно, Шрила Мукунда. Ты должен вылететь ближайшим рейсом. Здесь ты выполнил предначертанное.

— Учитель, я не спрашиваю тебя зачем ты терпел рядом с собой такого черного человека, как тот, что звался среди нас Ангира Муни, но я хочу спросить: не осталась ли опасность?

— Нет. Люди из организации, где хитрость ценят выше ума, а ум выше духовных качеств, перехитрили сами себя. Если бы они знали, что в душах людей можно читать так же, как в открытой книге, они не брались бы за непосильное. Им казалось, что они ведут меня, но их самих вел Господь. Сейчас им представляется, что они потерпели поражение, но со временем осознают они, что это лучшее из того, что могли они сделать. Пусть эти люди больше не беспокоят тебя, мой чистый Шрила Мукунда. Иди.

— Иду, мой Великий учитель, — с поклоном ответил Шрила Мукунда и, повернувшись, направился к двери.

Выглядывая из-за гирлянд роз, я, растерянно сжимая в руке гранату, следила за ним. Я не верила своим глазам — неужели он уйдет? А как же я? Я! Его ученица!

Вдруг Маха прабху окликнул моего монаха:

— Мукунда, забыл спросить, как ты догадался?

— Эта женщина, которой я желаю большого духовного роста, изменилась в лице, услышав из моих уст афоризм мудреца Чанакьи, столь любимый тобой…

Маха прабху усмехнулся и процитировал:

— Красота кукушки в ее пении, красота женщины в ее чистой преданности мужу, красота урода в его учености, а красота аскета в его способности прощать.

— Да, мой учитель, я тоже часто повторяю этот афоризм, — продолжил Мукунда. — Когда женщина изменилась в лице, я понял, что она уже слышала эту мудрость Чанакьи. Когда же она спросила о твоих приметах, и я сказал, что у тебя разного цвета глаза, она второй раз изменилась в лице — и тогда я прозрел. Я дождался удобного момента и сказал человеку, нас охранявшему, что все понял. Он удивился, а я пояснил, что он должен передать это своему самому главному начальнику. Я уже знал, что это ты. Я хотел, чтобы и ты знал о моем прозрении.

— А эта женщина? Где она? — спросил Маха прабху.

— Думаю, уже где-то здесь, она совсем неглупа, — ответил Мукунда и вышел из комнаты.

Он ушел.

Не знаю, что случилось со мною. Захотелось сорваться с места и бежать. Бежать за Мукундой, следовать за ним везде, где бы ни пролегал его путь — в пустыне или в океане, бежать как бы ни был тернист этот путь…

Мне хотелось бежать, но даже двинуться с места я не могла. Так и сидела с пистолетом в одной руке и гранатой в другой. Оцепенела от боли.

Болела душа…

И тут произошло то, чего я больше всего на свете желала: раздался детский смех. Я выглянула из-за розовых гирлянд и с замиранием сердца увидела своего сына. Он был (совсем как в моем сне) в шафрановых одеждах и босой. В руках он держал шафрановые шарики и играл ими, заразительно хохоча.

Лицо Маха прабхи просветлело, но, скрывая радость, он нахмурился и нарочито строго произнес:

— Арджуна, шалун, нельзя брать таррадхирани, это не игрушка.

— Прости меня, ачарья, — продолжая смеяться, ответил Санька, — но как я могу удержаться, когда они такие красивые. Руки сами тянутся их схватить.

Маха прабху, видимо, не мог больше напускать на себя строгость, он ласково улыбнулся и сказал:

— Беги ко мне, озорник.

И мой Санька со всех ног припустил к возвышению, на котором сидел Маха прабху. Тут уж оставаться на месте и я не могла. С криком «Санька!» я покинула свое укрытие. Выбежала на середину комнаты и застыла: в одной руке пистолет, в другой граната. Стояла и смотрела на своего ребенка. По щекам моим текли слезы, но я улыбалась.

А Маха прабху строго смотрел на меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Санька же, услышав мой зов, бросился ко мне, потом вернулся к Маха прабху и закричал:

— Это мама! Моя мама!

С этим криком он и прыгнул в мои объятия — пистолет выпал из руки, граната покатилась по ковру. И вот тут я не выдержала, зарыдала. Я хотела сказать Маха прабхе, что он не прав, что так поступать нельзя, что даже ради высших идей нельзя отбирать у матери ребенка…