Иоанна Хмелевская - Невезуха

— Примите уверения в моем глубочайшем восхищении, — сказал майор. — Редкое явление.

Позвольте теперь, — обратился он ко мне, — перейти к делу.

Тут и я вспомнила, что ведь им что-то от меня требовалось, и неуверенно начала:

— Может быть, мы перейдем в...

— Нет никакой необходимости никуда переходить, — перебила меня бабуля. — Довожу до вашего сведения, что мы приехали к нашей внучке и племяннице, которая составляет предмет серьезной нашей озабоченности. Учитывая, что мы живем в Австралии, откуда прилетели и куда вернемся, и что ваши дела нам чужды, а ваши служебные секреты никоим образом из-за нас не пострадают, мы хотели бы принять участие в этой беседе. Моя внучка возражать не станет.

— А если станет и вы туда перейдете, мы все равно будем подслушивать, — спокойно добавила тетка Иза. — Мы хотим знать, что она натворила.

Говоря по правде, я натворила столько глупостей, что одной меньше или больше, не имело никакого значения. На вопросительный взгляд майора я просто махнула рукой.

— Хорошо, — согласился он. — Где вы были и что делали тринадцатого числа текущего месяца?

— А, и правда! — обрадовалась тетка Иза. — Этот пан меня о том же спрашивал.

— Иза-а-а-а! — простонал дядя Филипп.

— Иза, не мешай, — упрекнула бабуля. — Мы будем слушать, не создавая неразберихи.

Отвечать должен тот человек, которого этот пан спрашивает, и никто больше. Мы вмешаемся только в том случае, если ответы явно разойдутся с правдой.

Внезапно меня разобрала злость.

— Бабушка, разве я когда-нибудь врала? — грозно и даже зловеще поинтересовалась я.

Бабуля задумалась.

— Нет. По-моему, этого пока за тобой не замечалось. Можешь отвечать.

Майор, похоже, обладал просто ангельским терпением. Он молча ждал. Я быстренько покопалась в памяти.

— Тринадцатого... А! Я ездила во Владиславов, очень неудачная получилась поездка.

К моей подруге, Элеоноре Кошинской. Договориться с ней о приезде моих детей...

И без колебаний я описала все мои злоключения, не забыв сено и вытье. Хочется ему — пожалуйста. Австралийское семейство слушало с очевидным любопытством. Попробовала бы я рассказать им все это при других обстоятельствах — да они и слушать бы не стали. Я мстительно прошлась по электронике «тойоты», мне не жалко, хотели — так получайте.

— И все это время вы были во Владиславове?

— Все время. Без какого-либо перерыва.

— А когда вернулись?

— Пятнадцатого вечером.

— То есть это вы были в Вечфне Костельной...

— Там меня как раз фараоны.., то есть, простите, дорожная полиция остановила.

— А потом в Заленже, а потом — в Дыбах...

— Точно. А потом неслась в Млаву.

— По дороге, между Заленжей и Дыбами, находится местечко под названием Лесная Тишина. Вы туда не заезжали?

Я удивилась:

— Лесная Тишина? Первый раз слышу. Там есть какой-то указатель?

— Есть. Не очень, правда, на виду.

— Я не заметила. Да если бы я ещё куда-то заезжала, то добралась бы до Владиславова только ночью. Ни в какой Лесной Тишине мне нечего было делать. А что — там где-то по дороге я должна была что-то увидеть?

— Не обязательно увидеть, — пробормотал майор и надолго затих.

Остальные тоже помалкивали, поглядывая то на него, то на меня, как при игре в настольный теннис. Я ломала голову: чем же так заинтересовала полицию моя поездка к Элеоноре?

Майор вздохнул:

— Ну хорошо. Вы знакомы с паном Домиником?

О, черт бы вас всех побрал!

Сначала я хотела отпереться. Отпереться от Доминика, от знакомства с ним, от семи лет моего кретинизма, семи по-идиотски испорченных лет жизни. А одновременно меня разбирало любопытство, мстительное злорадство, дикое желание услышать, какую же беспредельную глупость он ухитрился совершить.

Неодолимая, необузданная жажда окончательно убедиться, что все-таки права была я, а не он!

Я собрала в кулак всю свою силу духа и ответила абсолютно обычным тоном и даже несколько равнодушно:

— Да, была. В прошлом. Настоящее время здесь неуместно.

— И когда вы видели его в последний раз?

Вот тебе и на! Все это было так противно, что я даже выбросила из памяти конкретную дату. Ну, помнила так, более или менее...

— Вам нужно точно? — неуверенно спросила я. — Мне придется покопаться в старых календарях.

— А приблизительно?

— Года четыре тому назад. Сейчас у нас что — конец июня? А это была Пасха. Значит, четыре года и примерно два или три месяца, в зависимости от того, когда тогда была Пасха, сейчас я просто не вспомню.

— А позже? В последнее время?

— Нет. Пан Доминик избегал меня, а я — его, поэтому нам легко удавалось обходиться без каких-либо контактов.

— Но раньше это было довольно близкое знакомство?

Ушки у моей родни торчком стояли на макушках. Я задумалась, вывалить ли всю правду при них или же хоть чуть-чуть сохранить лицо.

Не приняв никакого решения, стала балансировать на грани умеренной правды:

— Да. Близкое. Весьма близкое.

— И вы его так внезапно оборвали, как раз на Пасху четыре года назад?

— Видите ли, об этом можно долго говорить, хотя Пасха тут ни при чем. Мы не руководствовались религиозными соображениями.

Просто в какой-то момент, после семи лет связи, мы оба пришли к выводу, что продолжать нет никакого смысла, и расстались — раз и навсегда.

Он — сам по себе, я — сама по себе. И привет.

— Но вы, без сомнения, могли бы что-то рассказать о господине Доминике?

— Конечно, могла бы, причем чертовски много. Но не сомневайтесь, делать я этого не стану. Должна же быть у человека хоть какая-то порядочность, даже если это человек женского пола. Меня воспитывали на понятиях рыцарской чести и прочих глупостях, поэтому считайте, что я лишилась памяти, впала в идиотизм и ничего не знаю. О господине Доминике лучше расспросите его самого.

— Это несколько затруднительно, — вздохнул майор. — Спиритические сеансы не пользуются в полиции большой популярностью.

— Что?

— Я говорю, что спиритические сеансы в полиции не практикуют...

— Не понимаю, о чем вы толкуете, — раздраженно произнесла я. — Вы что, хотите сказать, что Доминик на том свете? Он что — умер?

— Именно это я и хочу сказать. Пан Доминик мертв.

От изумления я потеряла дар речи. Смерть и Доминик представлялись абсолютно несовместимыми вещами — он всегда был здоров как бык, берег себя с осторожностью недоверчивого кота, вел самый правильный образ жизни, был далек от ипохондрии, прислушивался к своему организму, словно к дорогому и чуткому хронометру, и казался абсолютно несокрушимым. Каким это чудом он мог оказаться мертвым?

— Это невозможно, — сказала я, пребывая в легком остолбенении. — Почему? Что с ним случилось?! А вы убеждены, что он мертв? Я не верю.