Даниэль Пеннак - Маленькая торговка прозой

У меня в голове ответ по списку: «Иметь волю, значит по-настоящему хотеть того, чего хочешь» , и я, как попугай, готовлюсь произнести очередную порцию этой галиматьи, как вдруг прямо передо мной вспыхивает огненная шевелюра Симона. Рыжий факел в ночи, поглотившей меня. Звезда Араба на небосклоне Дворца спорта! Дети, мы спасены! Симон здесь, прямо передо мной, за спиной у громилы-душителя, одна рука которого заломлена за спину, а выражение лица дает понять, что должен чувствовать саксонский фарфор между молотом и наковальней. Симон мне показывает оттуда, дескать, о'кей, все под контролем. Это означает, что Хадуш и Мосси взяли на себя двух других моих ангелов-хранителей и что моя речь отныне свободна, как перо поэта, творящего ради искусства, и, чтоб мне провалиться, раз уж спрашивают мое мнение насчет воли, я охотно отвечу. О мои тальонские друзья, мое предательство на этот раз будет непоправимым, окончательным, публичным. Но когда вы все узнаете, вы меня простите, потому что вы не какие-нибудь там Шаботты, вы не пускаете в ход кулаки вместо головы, вы – Забо, королева книг, Лусса с Казаманса, шутка природы, Калиньяк, мирный поставщик утопий, и Готье, исполнительный мальчик на побегушках у таких же пажей, – вы пробавляетесь тем, что пошлют вам звезды!

Только я открыл рот, чтобы свернуть весь этот цирк, спихнуть Шаботта и на одном дыхании провозгласить Справедливость и Литературу с большой буквы... но тут же закрыл.

Через два ряда за Симоном-Арабом – Жюли! Да, моя Жюли! Прекрасно просматривается в кругу моих почитателей. Она смотрит прямо на меня. Она мне улыбается. Одной рукой она обнимает за плечи Клару.

Так что все отменяется – и месть, и справедливость, и литература, я опять снимаю винтовку с плеча: следующий вопрос о любви. Ж. Л. В., превратившийся в Бенжамена Малоссена, сейчас выдаст вам одно из публичных признаний в любви, которое запалит шнур, ведущий к вашим душам, заправленным порохом чувства! Потому что любовь моей Жюли (без дураков!) – из тех, что способны обнять весь мир влюбленных, до самых забытых его уголков! Когда я поведаю вам о поцелуях Жюли, о ее груди, о ее бедрах, о ее жарких объятьях, о ее пальцах и ее дыхании, каждый из вас – и каждая – будет смотреть на своего ближнего теми же глазами, какими я смотрю на Жюли, и я вам предсказываю праздник праздников, раз в жизни, и Дворец спорта в Берси наконец оправдает бьющую ключом энергию, уходящую в пустоту!

Вопрос. Мне повторить вопрос, месье?

Я улыбнулся Жюли. Я открыл свои объятья, слова любви наполнили мне душу, готовые хлынуть потоком... и тут я увидел, как в поле моего зрения входит пуля.

Двадцать второй калибр, в упор. Последний крик. В такие моменты у других, вероятно, перед глазами проходит вся жизнь, у меня перед глазами – только пуля.

Вот она уже в тридцати сантиметрах от меня.

Гладкое медное тельце.

Вертится волчком.

«Смерть – процесс прямолинейный...» Где я мог это прочитать?

Медный буравчик с блестящим в лучах прожекторов острием впивается мне в череп, просверлив аккуратную дырочку в лобовой кости, пропахав все поле моей мысли, отбросив меня назад и застряв в теменной кости, и тут я понимаю, что все кончено, понимаю так ясно, как узнают, по Бергсону [22], момент, когда это начинается.

Природа отвела Жюли роль красивой женщины. Премилая в младенчестве, очаровательная в детстве, неповторимая в юности и, наконец, – сама красота. Из-за этого вокруг нее всегда образовывалось пустое пространство: восхищение издалека – лишь только взглянув на нее, все сразу отступали, сколько бы их ни было. И в то же время их притягивало непреодолимое желание приблизиться к ней, уловить запах этого тела, погреться в лучах исходящей от нее нежности, коснуться ее. Они тянулись к ней, но не могли приблизиться. Она уже успела привыкнуть к этому ощущению, с самого рождения находясь в центре опасно гибкого, постоянно натянутого пространства. Немногие осмеливались преступить границы этого заколдованного круга. Вместе с тем она не была надменной, она только слишком рано научилась этому взгляду очень красивых людей: взгляду без предпочтений.

– Есть две расы, – говорил Коррансон, губернатор одной из колоний и отец Жюли, – красивые и уроды. Что до цвета кожи, то это всего лишь причуды географии, не более.

Это была одна из любимых тем губернатора Коррансона – красавцы и уроды... «И еще есть мы», – добавлял он, рассматривая себя в качестве эстетического эталона для остального человечества.

– Нормальные люди избегают смотреть на уродливых из опасения оскорбить их, а те умирают от одиночества, пав жертвой всеобщей деликатности.

Так, все детство Жюли провела, слушая рассуждения отца-губернатора. Она не могла бы придумать себе занятия более увлекательного.

– С очень красивыми – обратная ситуация, все на них смотрят, но сами они не осмеливаются поднять глаз из страха, как бы на них не набросились. Они тоже умирают от одиночества, но из-за всеобщего обожания.

Он сопровождал свои слова подвижной мимикой и патетическими жестами. Она смеялась.

– Мы, пожалуй, расплющим тебе нос картошкой и поломаем уши, будут висеть, как капустные листы, дочь моя, посадим тебя на одну грядку со всеми, и наплодишь ты мне молодцов-огурцов, которых я буду душить... в объятьях.

Во Дворце спорта в Берси вокруг Жюли опять образовался вакуум. А между тем один бог знает, какая там была теснота. Но, как обычно, все расступились вокруг Жюли, которая как будто выросла из-под земли. Они смотрели одним глазом на сцену, другим – на нее. С одной стороны, их вниманием завладел писатель, отвечавший на вопросы, находясь в самом центре этого потрясающего сейма толмачей, а с другой – эта женщина, которая, казалось, сошла со страниц одного из его романов. Живое подтверждение тому, что литература – не всегда только выдумка. Тут же некоторые из них вообразили себе, что уже встречали эту женщину, там, высоко в небе, меж двух континентов, в одном из тех самолетов, что соединяют меловой полосой человеческие судьбы. Сама реальность спешила к читателю, чтобы упрочить его уверенность: красота существует, и, значит, возможно все.

И вот, охваченные всеобъемлющим энтузиазмом Дворца спорта, ослепленные прожекторами сцены, плененные, наконец, и самим виновником торжества – уверенность в ответах, невозмутимое спокойствие, – присутствовавшие там и сами становились лучше, добрее. Они смелее смотрели теперь на красивую женщину. Они больше не считали ее недосягаемой. Или, по крайней мере, не такой недоступной, как раньше. Тем не менее пространство вокруг нее не сужалось. Она по-прежнему стояла там, в центре пустоты, одна. Она также смотрела на сцену. Они понимающе улыбались ей: каков, а, этот Ж. Л. В.!