Зигмунт Милошевский - Ярость

В каждом городе имеется своя Прага. [79] Имеется в виду не столица Чехии, но Прага (польск. Praga ) — исторический район польской столицы — предместье Варшавы, расположенный на правом берегу Вислы. Статус города предместье получило 10 февраля 1648 года указом короля Владислава IV Вазы. 18 апреля 1791 года город Прага был упразднён, став одним из исторических районов Варшавы. Ныне его территория разделена на дзельницы Прага Северная и Прага Южная. Этимология означает «место прежде занятое лесом, который сожгли, чтобы подготовить землю для посева» (ср.: прах). На территории исторического района находятся Ружицкий рынок и корпус бывшего водочного завода «Конесер» («Гурман»). Так что, сами понимаете, район населяли разнообразнейшие… элементы («непарадная» Варшава). Тем не менее, варшавяне в чем-то даже гордятся своими «пражаками» и многочисленными легендами о собственных пражских «братках». Район меньший, худший, более уродливый, мелко-мещанский, как правило, прячущий собственные комплексы за выпяченной напоказ гордыней отличий. Повсюду имеется свое какое-нибудь Заречье, Залесье, Замостье или Заозерье, территория, отделенная четкой границей, и жители которой обязательно говорят, выбираясь в центр, что едут «в город».

Ольштын был разделен железнодорожными путями, так что территория за путями называлась попросту Запутье, никто даже не попытался выдумать более романтическое наименование.

Прокурор Теодор Шацкий выехал из дому темным, словно полночь, утром, протиснулся через городской центр, проехал мимо ратуши, театра и, в конце концов, преодолел железнодорожные пути, пользуясь недавно отремонтированным виадуком.

Затем он проехал несколько перекрестков и перед мрачным парком свернул в улочку, которая — если верить карте в его мобильном телефоне — называлась улицей Радио. Прокурор с любопытством осматривал место, в котором очутился впервые в жизни. Улица сворачивала мягкой дугой, справа был парк с большим, сейчас замерзшим, прудом, слева стоял рядок очень красивых вилл. Перед войной, похоже, это был исключительно представительский район, виллы выглядели просто роскошно по сравнению с остальными застройками, возведенными уже после немцев.

Еще несколько сотен метров, и Шацкий доехал до конца улицы и до своей цели. Это здание являлось совершенно неприятным уродливым пятном в красивой округе, псевдосовременный, пластмассово-стеклянный кошмарик: частично синий, частично красный, до странности ассиметричный, как будто бы архитектор страдал редким соединением дальтонизма с астигматизмом.

Шацкий припарковался и выключил двигатель. Выходить никакого желания не было. В ситроене было тепло, уютно и безопасно. По радио некий тип все время пел, что он здесь остается. Шацкому показалось, что это некое мрачное предсказание, словно бы судьба желала подтвердить его подозрения, что остаток жизни он проведет в этом городе одиннадцати озер, тысячи моросей и миллиона туманов.

— Как мы уже слышали, Лукаш Загробельный никуда не уезжает, [80] Lukasz Zagrobelny — Ja tu zostaje ( https://www.youtube.com/watch?v=znjhUOjzzcM&list=PL1kn6S25kPDbAs7qAsEtvCFTgzi2veXi3 ) — ну что сказать? переводчик с романным радиоведущим ну никак согласиться не может. Но… на вкус и цвет… и это замечательно, ведь нам было бы скучно, поскольку это исключительно хорошая польская музыка, — сообщил ведущий, а Шацкий так фыркнул, что заплевал руль. — Через несколько секунд — новости, а потом нашим гостем будет Теодор Шацкий, единственная в своем роде звезда юстиции, а с недавнего времени, еще и пресс-атташе нашей прокуратуры.

— Ну-у бля я ебу, [81] Наверное, это нехорошо представлять матерные ругательства еще и на иностранных языках, но Теодор Шацкий произнес следующее: Ożeż kurwa ja perdolę. Прошу прощения у всех пуристов, желающих, чтобы матов в моих переводах было поменьше. Только ведь из песни слов не выкинешь… — только и произнес прокурор Теодор Шацкий.

Эдмунд Фальк не любил менять чего-либо в собственных процедурах. И не потому, что он страдал неврозами или какими-то навязчивыми расстройствами. Просто он достаточно хорошо знал вот что: достаточно один раз дать волю, через мгновение он сделает это же еще раз, и от процедуры останутся рожки да ножки. Он столько раз испытывал это в своей жизни, что, в конце концов, воспринял правило быть самому себе самым строгим опекуном. В противном случае, все, за что он не берется, закончится точно так же, как и его танцевальная карьера. А начинал он как молодой и талантливый, один из многих в знаменитом своими профессиональными танцовщиками Ольштыне, после того его выдвинули в «надежду танца», пришли успехи в конкурсах для юниоров, а потом, между выступлениями и влюбленностями, за несколько месяцев все развалилось в пыль.

И не то, чтобы он жалел своей танцевальной карьеры, совсем даже наоборот, но было время, когда он считал, что ничего более ужасного в своей жизни он уже не встретит. Потому и изменился. Люди смеялись над его одержимостью, в то время, как в его поведении одержимости совершенно не было. Только лишь логичный выбор.

Потому-то сейчас, как всегда, через день в это время, какая бы ни была погода, он бежал в ровном темпе ста сорока ударов сердца в минуту через городской лес. Четыре километра он уже пробежал, оставалось еще шесть.

Во время бега Фальк не слушал ни радио, ни музыки, но на сей раз взял с собой телефон с подключенными наушниками. Ему хотелось знать, что Шацкий скажет после новостей на «Радио Ольштын» в качестве свежеиспеченного пресс-атташе.

Но пока что на радиостанции все время играла музыка, а он размышлял над тем, встретиться с Вандой или нет. Теоретически, он уже вроде как договорился, практически — можно было и все отменить. Теоретически он сделал это ради отца, практически же ему самому было весьма интересно, осталось ли что0нибудь из того, что было когда-то между ними. А было много чего.

Теоретически он понимал, что в его случае о помолвке не могло быть и речи, это логичный выбор. Практически же, он схватился бы за любую отговорку, лишь бы увидеть девушку.

Фальк выбежал на аллею Войска Польского и решил, что, вместо того, чтобы, как обычно, пересечь ее, он немного пробежится по улице. Молодой асессор испытывал странное беспокойство, и огни цивилизации казались ему более манящими, чем пустые тропы в сыром лесу.

Он бежал в сторону центра, справа был парк и здание радио, слева — психиатрическая больница. Он глянул на светящиеся окна больницы, а потом на указатель пульса: 160 ударов в минуту.

Не следует тут бегать, подумал Эдмунд Фальк.

Перед микрофоном «Радио Ольштын» Шацкий уселся весь на нервах, беспокоясь о том, что неверно проведенная беседа относительно Наймана может привести, как минимум, к истерии в средствах массовой информации… Одно неосторожное слово, и дело серийного убийцы из Вармии выскользнет из-под контроля и превратится в медийный ураган.