Уэйн Сэлли - Болеутолитель

Что ни делай, все равно будешь проклят.

Отец Деннис хотел вновь научиться плакать.

Мик Десмонд сидел у дверей «Мерди», праздничный свет заливал его усталое лицо, витрина была освещена огнями цвета красного перца. Зрачки бармена превратились в красные точки. И тем не менее, атмосфера здесь была самой праздничной во всей округе. Может быть, где-нибудь на Золотом побережье, да еще тридцатью этажами выше все было иначе, но тут, в северной части Уобош-авеню, при том, что от холода на улице яйца мерзли и сморщивались, лучшего нельзя было и ожидать. Снега весь месяц было очень мало, да и солнца не больше. От унылых песенок, которые раз за разом звучали с проигрывателя, одних и тех же песен одиноких пьяниц, сердце Мика Десмонда тоже мерзло и сморщивалось.

В отличие от другого бара Бена Мерди, «Эм-Си», расположенного близ Диверси-парквей, «Мерди» обслуживал уличных торговцев, голубых и других завсегдатаев из городских низов.

Когда трое вошли в бар, звучала песня Диона, который спрашивал, не видел ли кто-нибудь его друга Джона. Тремалис придержал дверь, пропуская Рив и улыбаясь при этом, как счастливая кукла. Поверх джинсов Рив одела кремовые гетры, но никто не повернул головы в ее сторону от стойки и никто не присвистнул за столом. Правда один парень в костюме из синтетики попытался изобразить нечто вроде приветствия, но не более. Такой уж выдался вечер.

Теперь Дион, очевидно спутав слова, спрашивал, не видел ли кто-нибудь его старого друга Бобби. Тремалис задумался, кто из сидящих здесь в рождественской тени выбрал эту песню. Пока они разговаривали с Десмондом, Шустек молчал, внимательно вглядываясь в длинный нос бармена. Может быть, он имеет пристрастие к кокаину, думал он.

Самого Мерди не было, он уехал по делам в Лос-Анджелес. Когда Десмонд вернулся к стойке, а Шустек, извинившись, вышел в туалет, Тремалис впервые за все время их знакомства смог по-настоящему поговорить с Рив Тауни.

Чак Берри тосковал по какой-то Надин. У кого-то разбился бокал с пивом, вслед за этим раздались аплодисменты.

— Знаешь, почему Эйвен так притих? — сказала Рив, — Он ненавидит пьяниц и нарков. Единственная боль, которую они испытывают, порождена бегством и уходом от реальности.

— Из-за него у меня возникает чувство вины, — сказал Тремалис.

— Почему?

— Видишь ли, Рив, я чувствую, что не в силах жить по его принципам. Я ничего не могу поделать с собой, знаю, что это звучит глупо, но обвиняю себя в том, что Майк ушел от нас по моей вине, и вот у меня возникает это дерьмовое состояние…

— Очень многие люди постоянно обвиняют себя, Вик, — Рив нахмурила брови. — Я, например. Так что ты принадлежишь к большинству.

Она коснулась его руки. Это было так приятно, что рука Рив показалась невыносимо тяжелой.

— Вот если бы мои родственники понимали это, — фыркнул он. — Знаешь, у меня дома…

Они прервали разговор, потому что подошел Шустек. Он сел, запустил руку в карман пальто, вытащил оттуда таблетку и положил на язык. Тремалис вспомнил одного мальчишку из своей школы, которого застали в туалете курящим марихуану и то, как он пытался скрыть этот факт. Шустек сказал им, что не хотел принимать таблетку в туалете: боялся, что она может упасть на грязный кафельный пол.

— Тиленол, — пояснил он.

На минуту воцарилась неловкая пауза. Виктор подумал, что совсем мало знает о Рив, так же, как и она о нем.

Им следовало бы остаться друг для друга незнакомцами, пройти дорогу своей жизни параллельными маршрутами, как, скажем, убийца и девушка, живущая по соседству с ним. Пересечение будет губительным. Что, интересно, она подумала, что могла бы подумать, если бы он рассказал о тех уродствах, которые приписывает ей в своем воображении.

Что бы она подумала, если бы он рассказал о самоувечьях, которые приносят ему облегчение холодными ночами?

Тремалис заметил, что глаза Шустека покрылись пленкой отчужденности; он постукивал пальцами по ноге. Виктор чувствовал, как твердеют и ноют его суставы. Он смотрел на Рив.

Что он делает в этом городе до сих пор, черт возьми? Жизнь дезертира, изгнанника, человека, скрывающегося от правосудия. Виктор Тремалис, известный как Вик Трембл, по-прежнему находится в бегах.

Рив, разумеется, обратила внимание на отстраненный взгляд Шустека. По судорожному движению, с которым он запустил руку в карман за очередной порцией тиленола, она поняла скрывающуюся под этим взглядом напряженность.

Виктор увидел за стойкой бара конструкцию, напоминающую миниатюрное чертово колесо. Сосиски свисали с металлических штырей, как надутые презервативы. Он скорее почувствовал, чем услышал, что Рив обращается к нему.

— … родные не в состоянии понять твои проблемы.

Он не уловил начала фразы, а потому не понял, задает она вопрос или делает утверждение.

Шустек, со свистящим звуком всухую проглотил горькую таблетку; почему он не хочет ничем их запивать? Видимо, такой метод дисциплинирует. Как мастурбация в гимнастических гольфах. Или надрезание век бритвой. Это он проделал однажды ночью, после встречи с одноклассниками по поводу десятилетия со дня окончания школы.

— Родители знают, что у меня бывают судороги, — сказал он, надеясь, что откровенность принесет пользу, — Они пытаются игнорировать мои боли, думая, что я могу с ними справиться — выбросив их из головы — если действительно этого хочу.

Эти слова сопровождались сильным приступом боли, и Рив запомнила появившуюся потом на его лице улыбку Чеширского Кота; и помнила ее всю жизнь, особенно после того, что произошло позже. Это была улыбка, которая появляется на лице, когда ты просто пытаешься подумать, где же у тебя болит, понять ощущение.

Ему уже за тридцать, а он все еще живет вместе с родителями, потому что чувствует себя пленником собственного тела. Обоим одновременно пришла в голову эта мысль, и оба почувствовали правоту сопровождавших ее чувств, хотя и с разной остротой.

Рив очень многое поняла в мужчинах, с которыми встретилась за прошедшие полтора года.

Шустек был нормальнее других, но и его боль доводила до цветных кругов перед глазами. Тремалис испытывал вину от того, что не в силах был вынести тот порог боли, которого от него ожидали другие. На почве страданий обитатели «Марклинна» сближались. Страдания же отдаляли их друг от друга. В «Марклинне» все отнеслись к исчезновению Майка, как к перемене погоды.

— Торопыга, — сообщил Тремалис сидящим рядом с ним, которые знали его как Трембла, — так меня обычно называли в детстве, за то что я всегда хлопал дверцей холодильника или с треском закрывал входную дверь. Это еще сильнее меня заводило. Всегда говорили, чтобы я не спешил, это не может решить все проблемы. Я вечно разливал молоко…