Надя Яр - Доктор Блютгейер

В то лето по городу часто ходил спешно составленный отряд ловцов, обшаривал кусты, заброшенные строения, закоулки. Кошек и мелких собак душили на месте, а собак покрупней приходилось забивать топором. Большой зубастый пёс мог дорого продать свою жизнь. Трупы животных кидали на повозку и вечером на площади бросали в костёр. Мы с друзьями иногда следовали за повозкой и, если нам везло, поражённо вглядывались в редкие лужицы собачьей крови, в которой плавали чёрные шерстинки и осколки костей. Вязкая жидкость быстро густела и темнела под летним солнцем. Вскоре взрослые спохватились и под страхом чудовищной порки запретили нам ходить за ловцами: от этой крови можно было заразиться хадом.

На площади в те дни стояла жуткая вонь. Там чернело костровище. По утрам, пока в нём ещё не разожгли новый огонь, самые смелые из нас брали длинные палки и вытаскивали из густого жирного пепла обугленные кости, а то и целые черепа. Мы потом долгие годы обменивались ими, спорили и играли на эти черепа. Каждый из нас втайне боялся и хотел вытащить из пепелища человеческий череп — обугленную голову нашего пасечника Криля, который с топором в руках встал на защиту своего чёрного пса. Незадолго до Прихода этот огромный пёс, Кубарь, спас из холодной реки пятилетнюю дочку Криля. Пасечник и Кубарь вдвоём убили троих ловцов, но тут подоспел весь остальной отряд и заколол вилами и собаку, и Криля. Доктор Блютгейер осмотрел трупы и объяснил, что Криль уже успел заразиться от Кубаря хадом. На всякий случай дом и пасеку Криля сожгли.

Никто из нас так и не вытащил из пепла череп Криля, но мне достался крупный собачий череп, почти целый, с зубами, только проломленный сверху топором. Я наполовину закопал его в землю в моём убежище во дворе. У меня был секретный «домик» за нашим домом, в кустах между забором и яблонями. Я установил там деревянные полочки и выкопал неглубокие спряты. Удостоверившись, что нас никто не видит, мы с Ритой уходили за дом, ныряли в кусты и залазили в этот зелёный сумрак, полный серебристых паутинок, мошек и тайн. В спрятах в земле у меня было много обкатанных цветных стёклышек из реки, и самые большие я подарил моей подружке.

Я не помню, как звали нашу кошку. Странно: помнил же много лет, всю юность, кажется, помнил, а теперь забыл. И уже не у кого спросить: отец умер давно, а мать не ответит… Не помню даже, зелёные или жёлтые у кошки были глаза. Помню, что приходило когда-то ко мне в постель тёплое, мягкое, живое и чёрное с одной белой лапой; а вот какая была это лапа, левая или правая?..

Эти мысли меня беспокоят. Есть вещи, о которых не стоит думать. Чтобы выбросить это из головы, я переминаюсь с колена на колено. В моём возрасте нелегко час или два вот так стоять на голом камне. В последние годы почти все горожане завели привычку в воскресенье подкладывать на камень мягкий коврик. Я обхожусь: кому-кому, а ловцу не пристало уподобляться женщинам и неженкам. Соседи искоса подзуживают меня взглядами, но втихомолку уважают.

— Доброе утро, Зван! — кивая, говорят они и отводят глаза. Выходит как-то нехорошо — они, справа и слева от меня, с этими ковриками, а я один, как перст, коленями на камне! Я с удовольствием замечаю, что сосед слева решил сегодня обойтись без коврика; я улыбаюсь ему и сурово смотрю на соседа справа. Надеюсь вызвать на улице цепную реакцию, а там, глядишь, вредное нововведение и вовсе отомрёт.

Внезапно тихие разговоры умолкают. Девочки показываются из-за угла. Четыре четвёрки золотоволосых ангелов чинно шествуют по улице в белоснежных платьях с синими кружевами. Поравнявшись со мною, девочка скраю мочит шёлковую кисточку в чаше, которая на цепочке висит на её белой шее. Она серьёзно взмахивает кисточкой, и чистые капли падают на мои жадно раскрытые губы, на лоб. Девочка с кистью улыбается небесной улыбкой. Её подруги бросают наземь розовые лепестки из своих плетёных корзинок. Я не отвожу взгляда от девочек, зная: за ними по дороге из роз следует Доктор Блютгейер. Лепестки падают в лучах нового солнца розово-белым дождём, они приносят чудный аромат, и я помню…

…как перепутались в траве золотые волосы моей Риты. Стоял розово-белый, трепетный закат. Я нашёл Риту на излучине реки, пустой и дальней, на которую почти никто и никогда не заходил. Тугие косы моей подружки были растрёпаны и разбиты, у неё было упрямое и немое лицо, кисло-белое, как несвежая сметана. Рита была завёрнута в мокрую серую простыню. По её щеке ползла мошка, а веки были как будто бы надъедены какой-то дрянью. Река вынесла Риту на поросший травою склон, и ленивая волна — или предшествующая моей рука — успела отчасти развернуть этот зловещий свёрток. Я тронул лицо Риты и заметил, как выцвели её нахальные веснушки. Они не очень-то мне нравились, но отчего-то я о них затосковал.

— Рита! — громким шёпотом позвал я. — Рита!

Она, конечно же, промолчала, и я решил развернуть её мокрый серый саван. Это было трудно, потому что приходилось переворачивать Риту с боку на бок, а мне-то было всего семь лет. Я с трудом стянул простыню с плеч и груди Риты и увидел, что на ней нет ни платья, ни её смешного жёлтого сарафана. Я решил, что Рита, наверно, купалась в одних трусах и, может быть, утонула. Я тогда ещё не совсем понял, что «утонула» значит «умерла». Потом я догадался, что было бы легче вытащить Риту из этой простыни, чем переворачивать её с боку на бок.

Рита оказалась неожиданно тяжёлой — тяжелее, чем в наших играх, когда я таскал её на спине — и у меня впервые мелькнула мысль, что она умерла, умерла насовсем. Я слыхал обрывки разговоров взрослых, из которых понял, что мёртвые тела обычно тяжелее живых. Я тут же эту мысль отбросил. Если бы я её принял, мне пришлось бы в ужасе бросить Риту и с криками бежать в город, а этого я не хотел. Умереть могли чьи-то дедушка или бабушка; умереть могли одержимые хадом или наши злосчастные собаки и кошки, но не дети, не я и уж конечно не Рита. Мы были бессмертны!

А потом я вытащил Риту из мокрой простыни. Та липла к её телу, не желая отпускать, но я был силён, упрям и, сцепив зубы, пятился по пологому склону вверх, и у меня получилось. Я поднял взгляд, потому что мне страшно было смотреть на запрокинутое сметанно-белое лицо, и увидел, что на Рите нет трусов. Она была совсем голая. Я попытался усадить её наземь. Мне представилось, что она наклонится вперёд, изо рта у неё вытечет вода — много воды… а потом Рита закашляет и заговорит. Но Рита упала вперёд и сложилась, как тряпичная кукла. Я увидел, что её руки скручены за спиной какой-то толстой чёрной проволокой. Кисти рук распухли и посинели. Проволока глубоко впилась в её кожу. Только в этот момент я наконец почувствовал запах.

Я выпрямился и побежал. На ходу, отчаянно стараясь вытолкнуть из себя остатки воздуха, который только что обвевал труп моей Риты, я понял, понял безо всяких сомнений: она умерла от хада. Почти все, кто здесь умирал, умирали от хада. Вот так и выглядит хад. Хад — это когда ты бросаешься с топором на ловцов и они прокалывают тебя вилами, а потом сжигают на вонючем костре вместе с трупом чёрного пса, который тебя заразил. Хад — это когда ты вдруг исчезаешь, а потом твой друг находит тебя у реки, воняющего, голого, мёртвого, в мокрой простыне и с проволокой на руках. С выеденными рыбой глазами. Хад — это всё это, и хуже, невообразимо хуже.