Надя Яр - Доктор Блютгейер

Воскресенье — благословенный день: к нам нисходит Доктор Блютгейер. В это утро я стараюсь встать рано, чтобы не спешить, сломя голову, к Исцеленью. Не осквернив рот вкусом обыкновенной пищи, я надеваю лучшую одежду и вынимаю из чехла ловцовские вилы. Перед тем, как выйти за ворота, я долго стою перед зеркалом, тяжёлым взглядом изгоняя из облика моего отражения несобранность и несолидность. Сегодня серьёзный день.

Я выхожу во двор и открываю ворота. На обочине меня ждёт выкрашенный в белый цвет плоский камень. Я глубоко вздыхаю. Неделя завершена. Почти счастливый, я преклоняю колени.

В эти воскресные утра ко мне приходят воспоминания, и я не гоню их прочь, если они не особенно нечестивы. Прошло уже так много лет, а я всё вижу незримыми глазами памяти тот светлый день и час, когда по нашей улице впервые прошёл Доктор Блютгейер. Порой мне кажется, что с этого начинаются мои сознательные воспоминания. Я стою на обочине, в толпе, полный бурлящей детской радости, и отец придерживает меня сзади за плечи. Моя рука сжимает влажную ладошку Риты, а Рита крутит головой, и передо мной в воздухе пляшут её тугие золотые косы… Её веснушки, кажется, смеются, слюна у меня во рту от волнения вязка, а вокруг шумят радостные трещотки, без удержу звенят бубенцы, синие хоругви развеваются под облаками… Взрослые руки куда-то деваются с моих плеч, и нестройные ряды горожан взрываются внезапным песнопением. По улице, сплошь устланной цветами, прямо к нам идёт Доктор Блютгейер, и в небесах невидимые хоры поют.

По субботам он трудится, не покладая рук. Женщины приносят Доброму Доктору хлеб, обыкновенный свежий хлеб, а в воскресное утро Доктор Блютгейер, облачённый в сияющий белый халат, торжественно нисходит по больничным ступеням в город. И город замирает в священном трепете со всеми своими причудливыми огородами и садами и домиками из жёлтого кирпича. Мы улыбаемся сквозь радостные слёзы, стоя на коленях вдоль улиц в ливень, мороз или зной. Помощники несут за Доктором полные корзины, и, в трепете закрыв глаза, мы открываем рты, чтобы принять из его душистых, в белых перчатках рук спасение от наихудшей из бед. Доктор Блютгейер, единственный истинный Исцелитель, превращает испечённый нашими жёнами хлеб — вода, дрожжи, мука — в лекарство от хада.

Доктор Блютгейер обьяснил нам, что такое хад. У нас в городе часто рассказывают легенду о том, как Доктор, которого тогда ещё никто не знал, пришёл в город пешком, и такое чудесное, такое благостное у него было лицо, что те, кто встретился ему на пути, тут же последовали за ним, позвав с собой всех своих домочадцев. Некоторые дряхлые старики вспоминают, что это было немного иначе: будто ходили какие-то страхи и слухи о страхах, а люди вокруг бесились и мерли от хада. Я был тогда младенцем на материнской груди и теперь помню то, что случилось значительно позже, но порою мне кажется, что и во мне живёт эхо тех безысходных, жутких дней и лет. То безрадостное время под владычеством хада и посеяло зерно сомнений, которые терзают меня в воскресные утра… Но время хада прошло. Посланцы Доброго Доктора подготовили город к его Приходу. Они обходили трактиры, улицы и переулки и выкрикивали, говорили, шептали на ухо каждому, кто хотел слушать, эту благую весть: бояться больше не надо, хад побеждён, в город идёт Доктор Блютгейер…

Сейчас я понял, что и сам не помню, как именно Доктор убедил нас в возможности Исцеления. Да и был я тогда очень мал. Но он нас убедил. А теперь — теперь мы уже не нуждаемся в убеждении. Теперь мы знаем … Согласно легенде в день Прихода на площади перед ратушей собралась громадная толпа. Доктору подали стакан колодезной воды. Он выпил, отставил стакан, помолчал, а потом просто начал говорить, и толпа почти сразу же умолкла. Доктор Блютгейер рассказал людям о хаде.

Выходя из ворот, я каждый раз прохожу мимо того места, где пять десятилетий назад стояла собачья будка. Иногда, когда я на коленях ожидаю еженедельного чуда, мне как бы чудится призрачный лай собаки и приглушённый топот кошачьих лап. Через некоторое время после Прихода Доктор Блютгейер предупредил людей, что чёрные животные, особенно собаки и кошки, являются носителями хада. Не случайно люди всегда их боялись и слагали о чёрных зверях страшные сказки. Доктор Блютгейер открыл нам тайну этого разумного древнего страха. Было решено избавиться от чёрных животных. Доктор Блютгейер присоветовал как можно скорее собрать всех их и сжечь. Это оказалось не так-то просто. Некоторые дураки спрятали своих чёрных кошек и собак в доме или оставили их в лесу, откуда они могли в любой момент вернуться и принести в город хад. Других, полудиких бесхозных зверей было не так-то просто изловить. Нескольких ловцов искусали чёрные собаки, и Доктору Блютгейеру спешно пришлось их лечить. Благодаря ему никто из ловцов так и не заболел хадом, хотя двое потом всё-таки умерли от бешенства. Однако хуже всего был пожар. На площади развели большой погребальный костёр, но некоторые собаки и кошки не были как следует прибиты и не умерли в огне сразу. Они выскакивали из костра, крича и пылая, и бросались в подвалы, в курятники, в кусты, в открытые калитки… В тот день сгорело несколько домов. Когда огонь потушили, было решено сначала убивать всех чёрных зверей, а потом жечь их трупы.

Многие люди не осознали опасности, исходящей от зараженных хадом зверей, и не хотели убивать своих чёрных кошек и собак. Не хотел, глупый мальчишка, и я. Мне было шесть лет, что я понимал! А наша кошка и сторожевой пёс Марат были оба черны, как назло. Целый долгий, страшный день я ревел, и меня не заткнули даже отцовские оплеухи. Мне было особенно жалко кошку. Марат почти всё время сидел в будке, и вечерами кто-нибудь выводил его на цепи погулять, а кошка иногда по утрам просачивалась из двора в дом и залезала спать ко мне в постель. Я так долго плакал при мысли, что они оба должны умереть, что отец сжалился над моими слезами и твёрдо пообещал мне, что утром отвезёт животных далеко за реку и выпустит там в лесу, где их никто не будет искать. Я уснул, всё ещё рыдая и совершенно обессилев от слёз, а наутро ни Марата, ни нашей кошки уже не было во дворе. Я всегда хотел спросить отца, что он с ними сделал — увёз за реку, как обещал, или всё-таки отвёз на площадь — но до самой его смерти так и не спросил.