Геннадий Сорокин - Портрет обнаженной [litres]

– За что именно: за одеколон, за вазу или за мордобой в подъезде? За одеколон заплатишь штраф. Сколько нынче стоит ночевка в медвытрезвителе, я точно не помню, рублей сорок, наверное… Не помню расценок, врать не буду. Письмо по месту учебы из вытрезвителя тебя волновать не должно, а за разбитый нос Осмоловского много не дадут.

– Он на меня заявлять не будет, – уверенно произнес Павел.

– Отлично! Осмоловский отпадает, а про вазу ты должен сам все знать.

– Сколько мне за Луизу дадут?

Волков испытующе посмотрел на меня. Наверняка адвокат и следователь уже не один раз разъяснили ему варианты грозящего наказания, наверняка он уже опросил всех друзей и знакомых и узнал их мнение, но сейчас его интересовало, что отвечу я – человек, который проводит первый после убийства Луизы допрос.

– Я не судья и прогнозы о наказании никогда не даю, но для тебя сделаю исключение… Впрочем, нет! Для того чтобы говорить о наказании, надо знать сущность деяния, а я о Луизе и тебе знаю только с чужих слов.

– Надеюсь, вы не думаете, что это я ее убил?

– Как знать! – откровенно ответил я. – Теоретически у тебя было время, чтобы от Осмоловского доехать до Каретиных, убить Луизу и только потом найти бичей с одеколоном. Что ты так поморщился? Думаешь, я чушь несу? Ты, Паша, разгони похмельный туман и вспомни, как выглядели твои вчерашние собутыльники, где ты с ними познакомился, как их звали? Кто может подтвердить твое алиби? Никто.

– Так они же… Я им все рассказал, они сочувствовали мне.

– Бичи, если их найдут, в твою защиту слова не скажут, заявят, что в первый раз тебя видят. Я знаю эту публику – они боятся милиции, как черт ладана. И еще момент, очень важный для тебя. Если следствие по Каретиной зайдет в тупик, то у следователя прокуратуры может появиться соблазн загрузить тебя по полной программе – ваза-то хоть как твоя. Одно преступление есть, отчего бы и второе на тебя не списать? Все в твоих руках, Паша! Чем подробнее ты расскажешь про себя и Каретину, тем быстрее я выйду на след настоящего преступника.

– После ее смерти в истории с вазой что-то изменится? Мне могут дать условно?

– Я не Дельфийский оракул, судьбу не предсказываю.

Волков попросил попить. Я дал ему литровую банку с водой, он опустошил ее, отер рукавом губы.

– Яковлева меня арестует? – спросил он. – Эх, черт, зачем я вчера напился! Просидел бы весь праздник дома и остался бы на свободе.

– Тебя арестовали бы в любом случае, – заверил я. – Ты – главный подозреваемый. Ты уже один раз поднял на Каретину руку, так почему бы тебе не довершить начатое до конца?

– Да там же все не так было! Не хотел я ее изуродовать.

Волков немного помолчал, собираясь с мыслями. Я не торопил его.

– С чего начать? – решившись на исповедь, спросил он.

– Хоть с чего! – подбодрил я. – Можешь с того дня, когда ты в первый раз в жизни взял в руки карандаш. Ты, Паша, рассказывай, я не спешу. Да и тебе спешить уже некуда. Курить будешь?

– Я не курю… С первого дня, значит? Первый день, когда взял в руки карандаш, я не помню, а вот как рисовать начал, могу рассказать. В двенадцать лет я заболел и целый год просидел дома. Читать я не люблю, по телевизору ничего интересного не показывают, на улицу выйти не мог, и я начал рисовать. Вначале я работал карандашом, потом – красками. После выздоровления родители отправили меня в санаторий, где я долечивался еще год. В санатории мои работы попались на глаза местному художнику, и он сказал, что у меня талант, который надо развивать. Вернувшись домой, я записался в студию «Возрождение» при художественном училище. Там-то я в первый раз и увидел Каретину. Она была настолько непорочна, что вся светилась от внутренней чистоты. Как-то раз Осмоловский предложил нам написать карандашный портрет Каретиной. Как сейчас помню, она позировала вполоборота, с яблоком вместо граната в руке. Узнали композицию? Художник Данте, «Прозерпина». Моя работа Осмоловскому понравилась. Он сказал, что в глазах нарисованной Луизы есть проблески зарождающейся жизни. Не ее жизни, а моей, жизни будущего художника. С того дня Каретина стала моей музой. Я рисовал ее каждый день, а когда не видел ее, то делал наброски по памяти. И очень быстро… да нет, с самого начала, она стала моим стержнем. Вы видели, как делают «сахарную вату»? На палочку наматывают застывший вспененный сироп слой за слоем. Вот так же и у меня: чтобы нарисовать любую композицию, мне надо было мысленно включить в нее Луизу. Скажем, чтобы нарисовать вазу, я должен был представить рядом с ней Каретину. Если я рисовал пейзаж, то это была незримая Луиза на опушке леса. Без ее образа я не мог творить.

– Ты рисовал ее обнаженной? – не удержался я.

– Конечно. Луиза без одежды получалась у меня даже лучше, чем у Осмоловского, а он хоть и сволочь, но мастер.

– Картина, где она стоит с фламинго, не твоя? Или ее Осмоловский нарисовал?

– О нет, что вы! Композиция «Девушка и фламинго» – это настоящее произведение искусства. Ее автор – известнейший художник. Луиза заплатила за эту картину пять тысяч рублей.

– Сколько? – поразился я.

– Пять тысяч. Это недорого. Картины этого художника покупают иностранцы, он выставляется на самых престижных выставках по всему миру, а тут какие-то жалкие пять кусков! Это называется «даром отдал». Ну не совсем даром. Сейчас-то я понимаю, что она не только позировала ему… Вот дура! Она своей похотью всю мою жизнь под откос пустила. Если бы вы знали, как у нас все классно получалось! Как-то я написал картину, где запечатлел Луизу в образе спартанской девушки, подающей лавровый венок раненому воину. Эту картину Осмоловский продал за пятьсот рублей: сто – мне, ему и Луизе – по двести. По фотографии этой картины нашелся новый заказчик, который пожелал, чтобы вместо абстрактного воина я изобразил его. Луизу я рисовал с натуры, а заказчика – по фотографии и по карандашным наброскам, которые сделал Осмоловский. Месяц работы – тысяча рублей на троих! Спрашивается, чего Каретиной не хватало?

– Паша, давай от высокого искусства перейдем к истории с вазой. Кстати, мне тут сказали, что сама Луиза рисовать не умела.

– Почему же? Лубочный рисунок, рублей на пятьдесят, она бы набросала в два счета. Неодушевленные предметы у нее получались неплохо. Скажем, вазу она могла хорошо изобразить, а цветы в этой вазе – нет.

– Растения и люди у нее не получались?

– Возьмите карандаш и нарисуйте розу. По вашему рисунку любой поймет, что это роза, а не кактус. Нарисовать цветок не проблема, а вот вдохнуть в него жизнь – не каждому дано. Луиза могла нарисовать цветы, но выглядели бы они ненатурально, так, мазня какая-то. За портреты она даже не бралась. Портрет – это особый вид изобразительного искусства. Вдохнуть душу в него мало у кого получается. Вы видели портрет матери Луизы? Один известный художник по просьбе Осмоловского рисовал. Толку-то! Глаза безжизненные, как у куклы в магазине.