Андреа Камиллери - Жаркий август

– Хватит, – сказал Монтальбано. И взял ее руку в свои.

– Это было так? – спросила она.

– Мы думаем, что да.

Почему она не плачет? Глаза у нее потемнели, складка у рта обозначилась четче, но слез не было.

Что же давало ей такую силу, такую внутреннюю твердость? Может быть, как раз то, что она узнала о смерти сестры в тот самый миг, когда та умирала, тогда как мать с отцом продолжали надеяться, что дочь жива. И за все эти годы плач, боль и слезы спрессовались в единый монолит, в твердую скальную породу, которой не смягчить простым проявлением жалости к Рине и к самой себе.

– Ты сказала, что увидела отражение своей сестры. Что это значит?

Она едва заметно улыбнулась.

– Это началось как игра, когда нам было пять лет. Мы стояли перед зеркалом и говорили друг с другом. Но не напрямую – каждая обращалась к отражению другой. Потом мы так играли, даже когда выросли. Когда нам надо было серьезно поговорить или поделиться секретом, мы становились к зеркалу.

На какой-то миг она опустила голову на плечо Монтальбано. И тот сразу понял, что она не ищет утешения – просто навалилась усталость оттого, что пришлось говорить с ним, чужаком, о таких глубоко личных, сокровенных вещах.

Потом Адриана решительно встала, посмотрела на часы.

– Уже полчетвертого. Идем?

– Как хочешь.

Она же вроде говорила, что свободна до пяти?

Монтальбано встал, несколько разочарованный, и официант тут же подсуетился со счетом.

– Плачу я, – заявила Адриана. И достала из кармана джинсов деньги.

Но когда они вернулись на парковку, она даже не подошла к своему «пунто». Монтальбано взглянул на нее удивленно.

– Поедем на твоей.

– Куда?

– Если ты меня понял, то понял и куда я собралась. Можно не говорить.

Еще бы он не понял. Как тут не понять! Просто искал отговорку, как солдат, которому неохота идти на войну.

– Думаешь, стоит?

Она не ответила, просто стояла и смотрела на него. И Монтальбано понял, что не сможет ей отказать. Солдат пойдет в бой, куда ж он денется. К тому же солнце как молотом лупило по голове, так что стоять и спорить на совершенно открытой площадке было решительно невозможно.

– Ладно. Садись.

Сесть в машину было все равно что разлечься на решетке над углями.

Монтальбано пожалел, что не взял вентилятор. Адриана открыла окна.

Всю дорогу она сидела с закрытыми глазами, откинувшись на спинку сиденья.

Мозг комиссара буравила мысль, не совершает ли он сейчас страшнейшую глупость. Зачем он ее послушался? Лишь потому, что в такую жару не поспоришь? Но это лишь выдуманная на ходу отговорка. А правда в том, что ему очень хочется помочь этой девушке, которая…

«…в дочери тебе годится!» – оборвал его голос совести.

«А ты тут не встревай! – обозлился Монтальбано. – Я вообще-то думал совсем о другом. Что бедная девочка шесть лет таскает эту тяжеленную ношу, телесную память о том, что случилось с ее сестрой, и только сейчас наконец нашла в себе силы заговорить об этом, начала освобождаться от прошлого. Конечно, ей надо помочь».

«Да ты лицемер похлеще Томмазео», – заключил голос совести.

Едва они свернули на ведущую к Пиццо грунтовку, как Адриана открыла глаза.

– Останови, – сказала она, когда машина поравнялась с их домом. Но не вышла, просто сидела и смотрела в окно. – С тех пор мы сюда больше не возвращались. Я знаю, что папа время от времени присылает в коттедж уборщицу, чтобы следила за порядком, но мы ни разу не решились, как раньше, выехать сюда на все лето. Едем дальше.

Когда добрались до места, Адриана распахнула дверцу прежде, чем Монтальбано затормозил.

– Адриана, это обязательно?

– Да.

Машину он оставил открытой, ключ в замке зажигания. Все равно вокруг ни души.

Но едва они вышли, Адриана взяла его за руку, поднесла ее к губам, слегка коснулась ими тыльной стороны ладони и дальше так и не отпустила. Монтальбано повел ее к той стороне дома, откуда был проход на нижний этаж. Криминалисты положили там две доски, чтобы проще было спускаться. Окошко санузла было заклеено крест-накрест яркими бумажными полосками, как при строительных работах. С одной из полосок свисал листок бумаги с подписями и печатями: опечатано. Комиссар все это снял и вошел первым, велев девушке подождать. Включил прихваченный с собой фонарик и обошел все комнаты. Обход занял лишь несколько минут, но и этого хватило, чтобы он весь взмок. Липкая сырость внутри давала ощущение нечистоты, а от тяжелого, спертого воздуха щипало и в глазах, и в горле.

Потом он помог Адриане спуститься.

Едва оказавшись внутри, она тут же забрала у него фонарик и уверенным шагом двинулась в гостиную.

«Как будто не в первый раз», – подумал ошеломленно комиссар, едва за ней поспевая.

Она остановилась на пороге гостиной, луч фонарика скользил по стенам, упакованным рамам, сундуку. Казалось, она забыла о Монтальбано. Ни слова, только тяжелое дыхание…

– Адриана…

Та не услышала, продолжая спускаться в свой персональный ад.

Она снова двинулась вперед, но медленно, неуверенно. Шагнула было налево, к сундуку, потом повернула направо, сделала три шага и замерла.

При этом она развернулась так, что Монтальбано оказался почти точно напротив. Тут он и заметил, что глаза у нее закрыты. Она искала точное место, пользуясь не зрением, а неведомым чувством, никому, кроме нее, не доступным.

Оказавшись слева от французского окна, она оперлась о стену, широко расставив руки.

– Мать честная! – вырвалось у Монтальбано.

У него на глазах повторяется то, что произошло здесь когда-то? Адриана одержима духом Рины или что?

Внезапно фонарик упал на пол. К счастью, не погас.

Адриана стояла точнехонько там, где криминалисты обнаружили лужу крови, и ее била крупная дрожь.

«Быть такого не может!» – твердил себе Монтальбано.

Разум напрочь отказывался верить в то, что он сейчас видел.

А потом он услышал звук, от которого застыл как парализованный. Не плач, а стон. Стон смертельно раненого животного – тихий, протяжный, нескончаемый. И шел он от Адрианы.

Монтальбано очнулся, подобрал фонарик, ухватил девушку за талию и попытался сдвинуть с места. Не тут-то было – руки у нее точно приклеились к стене. Тогда комиссар поднырнул под одну из рук и направил фонарик ей в лицо, но глаза у Адрианы были закрыты.

Из приоткрытого, перекошенного рта с ниточкой слюны доносился все тот же стон. Потрясенный, комиссар влепил ей свободной рукой – ладонью и тыльной стороной – две крепкие пощечины.

Адриана открыла глаза, посмотрела на него, обняла что было сил и всем телом впечатала в стену, крепко, до боли, впившись в губы поцелуем. И пока Монтальбано, у которого земля ушла из-под ног, хватался за нее, чуть не падая, поцелуй все длился и длился.