Ирина Лобусова - Имя врага

Возглавлял операцию лично Грищенко. Он и отправил Стеклова обыскать чан с кислотой, который предварительно не был обезврежен. Произошел страшный взрыв. Затем — пожар на территории завода.

Стеклов был доставлен в больницу в очень тяжелом состоянии. Врачи боролись за его жизнь. Несмотря на трагедию, Мулявко удалось задержать. Сумма ущерба от деятельности его банды была астрономической — 10 миллионов советских рублей! Из этих денег один миллион двести тысяч были потрачены на подарки номенклатурным чиновникам. У самого Графа Монте-Кристо во время обыска изъяли 1,5 миллиона рублей наличными, которые он хранил в собачьей будке.

Мулявко был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор привели в исполнение. Грищенко уволили с занимаемой должности, а затем оформили как штатного судмедэксперта. Ни осужден, на арестован, ни наказан он не был. Номенклатурная советская система кумовства действовала вовсю.

Холод стал другом. Конечно, не сразу. До этого открытия прошло довольно много страшных часов. В камере Нун прошел все стадии холода — от легкой изморози, покрывающей кожу чуть заметной зябью, до черного, давящего льда, от которого немеют конечности и темнеет в глазах.

Впрочем, так было всего лишь несколько раз, когда весна оборачивалась жестокими ночными заморозками. Тогда мерзли даже те люди, которые уютно спали в теплых квартирах, закутавшись в пуховые одеяла. Что уж было говорить о неотапливаемой камере, состоящей сплошь из пропитанных холодом камней!

В эти страшные ночи, когда даже металлическая койка превращалась в орудие пытки, потому что металл, проступающий сквозь тонкий матрас и рваную простыню, жег, в эти жуткие ночи лежать было нельзя. Анатолий чувствовал ожоги от страшной металлической сетки на всем своем теле. В эти ночи он расхаживал по камере и пытался читать стихи Бродского, те, которые помнил, которые приходили подпольно на тонких, исписанных листках самиздата. Но даже память отказывала ему, но он напрягал ее так требовательно, так мучительно жестоко, что это стимулировало его разум, позволяя жить и оставаться самим собой.

Нун ходил по камере и читал стихи вслух, вспоминая каждую строчку с такой тщательностью, словно от этого зависела его жизнь. И живые, великие строчки стихов гениального поэта пульсировали в воздухе, наполняя его тело новой кровью, а жизнь — новым смыслом. И так ему удавалось пережить эти весенние морозы — самые страшные морозы на земле.

В такие ночи он слышал, как шаги охранника замирали возле двери его камеры. Охранник останавливался и тоже слушал стихи. И это наполняло Анатолия злобным, недостойным творческого человека торжеством — в этом была черная, холодная справедливость, что стихи Бродского звучат именно в этом аду. Нервы были накалены до предела, совсем как натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. И он не понимал и сам, что делать — либо зарыдать, либо кричать от восторга во весь голос.

Слишком долгое время он был один, все время один. И только после этих стихов в морозной ночи, только после того, как выкрикивал слова, похожие на всполохи пламени из разверстой сердечной раны, холод стал ему другом. Впервые в жизни к нему пришло осознание, что с холодом можно дружить, потому что холод — не самое страшное в этой жизни.

Несмотря на то что камера была рассчитана на двоих, Нун находился в ней один очень долгое время. Это было странно, потому что тюрьма была переполнена, и он абсолютно не понимал, почему его изолировали от всех остальных.

В первое время о нем как будто совсем забыли. Прошло около недели со дня того странного разговора со следователем, касавшегося и его романа, и попытки сделать из него самого настоящего врага. В первые дни Анатолий очень сильно нервничал и все время репетировал пламенные речи, которые сможет бросить в лицо следователю, отвечая на его вопросы.

Как всегда бывает, самые убедительные, самые яркие, доходчивые и правильные слова пришли к нему только потом. Там, в кабинете следователя, он все-таки растерялся. Страх, неизвестность, отчаяние, обида на жизнь — все это лишило его дара речи. Тем более, что писатель — это не всегда тот человек, которые умеет красочно, красиво говорить.

Писателю проще формулировать свои мысли в виде записанных слов. Как красноречивы писатели на бумаге! Но стоит им попасть в неприятности или странные обстоятельства, и не всегда они сумеют достойно ответить.

Так произошло и с Нуном. Там, в кабинете следователя, он мямлил и глотал слова. А оттого самая первая битва казалась ему проигранной. Он думал, что является легкой жертвой, и не понимал, почему следователь не вызывает его на допрос.

Через неделю сомнений и мытарств по пустой камере его все-таки вызвали на допрос. Следователь был другой. Монотонным голосом, бесцветным, лишенным эмоций тоном он спрашивал его о каких-то глупостях.

Вопросы были абсолютно нелепые: в каких сионистских организациях вы состоите, кто надоумил вас пытаться сбежать за рубеж, как давно вы передаете данные о советском строе в капиталистические страны, прочая чушь… Анатолий совершенно не знал, как на все это реагировать.

Однажды попытался пошутить: какие сионистские организации? Я не еврей, а советский человек! Разве вы не знаете, что в СССР нет евреев?

Но следователь не понял его юмора, а принялся что-то быстро-быстро писать в протокол.

Потом на допрос его вызывали еще два раза. И каждый раз были новые следователи. Того, первого, с которым допрос напоминал хоть какое-то подобие интеллектуальной беседы, Нун больше не видел. Он даже скучал по нему. Разговор с таким человеком, пусть даже настроенным крайне недоброжелательно, все равно был хоть какой-то тренировкой для ума.

Но того следователя больше не было. На допросах твердили одно и то же: в какие сионистские организации вы входите, в каких организациях вы состоите, кто надоумил вас подавать документы для выезда за рубеж, с представителями каких террористических организаций вы встречались в Одессе, кому на западе передавали данные…

Анатолий смеялся им в лицо, а эти безликие следователи строчили и строчили протоколы. О его романе, о его карьере писателя, о других рукописях никто больше не проронил ни единого слова. Это было обидно гораздо больше, чем нелепые обвинения в сионизме и прочей белиберде, которую взяли с потолка.

И все это время, возвращаясь с допросов, которые своей пустотой и нелепостью утомляли его больше, чем тяжелая физическая работа, Нун ждал, что в камеру к нему кого-то подсадят. Он уже отчаялся быть один.