Лиз Мур - Алая река

Она возвращается в гостиную. Вдруг замечаю, как Ба усохла за последнее время. Она и всегда была миниатюрна, мы с Кейси переросли ее лет в десять; но сейчас Ба по комплекции совсем как ребенок – сухонький, тощий, если не сказать «истощенный». Ее движения по-прежнему быстры и порывисты, будто у перепуганного зверька. Руки не знают покоя, вечно шарят в воздухе, ищут что-то неопределенное, взлетают к лицу, замирают на талии, прячутся в карманах… Ба подходит к елке, достает два свертка. Бумага закреплена кое-как, явно в спешке. Один сверток – для Томаса, второй – для меня.

– Держите, – говорит Ба.

– Может, сядем, бабушка?

– Хотите – садитесь.

Садимся на древний диван с лопнувшей обивкой. Позволяю Томасу развернуть подарок. Он довольно большой и какой-то бесформенный; приходится придерживать край, пока Томас рвет бумагу.

Оказывается, это водяной пистолет из кислотно-оранжевого пластика. Сто процентов, Ба купила его на распродаже с большой скидкой, как несезонную игрушку. Я бы никогда не подарила сыну такое. Никогда не позволила бы играть штуковиной, хоть отдаленно напоминающей оружие. Стараюсь не выдать эмоций.

Томас молчит, рассматривает подарок.

– Ты такие штуки любила, когда маленькая была, – внезапно заявляет Ба.

Что-то она путает. Не припомню за собой страсти к водяным пистолетам. Холодно спрашиваю:

– Разве?

– Еще бы! Таким соседские ребята игрались. Как лето – целыми днями обливаются. А ты глядишь на них из окошка – только что слюни не пускаешь. Не дозваться тебя было.

Понятно. Только дело не в водяном пистолете. Я смотрела на самих ребят – как они общались между собой. Отмечала каждый кивок, каждый прищур, чтобы после скопировать.

– Ну-ка, что надо сказать, Томас? – спохватываюсь я.

– Спасибо, бабулечка, – произносит Томас.

– Спасибо, бабушка, – выдавливаю я сама.

Мой подарок – фоторамка с надписью «Семья», в которой уже есть фото – самое свежее изображение Томаса, в детском садике. Снято больше года назад. Томас дарит брошь в форме бабочки. Мне достается бледно-голубой свитер («Заприметила в секонд-хенде, подумала: Мики будет к лицу».)

– Кучу денег за него выложила, – добавляет Ба. – Чистый кашемир.

Она включает телевизор (идет одна из Томасовых любимых передач) и топает на кухню. Следую за ней.

По пути замечаю: в задней двери стекло выбито. Дыра заделана пищевой пленкой и скотчем, но, конечно, сквозняк все равно есть, да еще какой.

Подхожу поближе. Осколки на полу не валяются. Значит, инцидент произошел не сегодня и не вчера. И главное: выбит именно тот квадрат стекла, который ближе всех к дверной ручке.

– Бабушка, что случилось?

Ба стреляет взглядом на дверь, затем – на меня.

– Пустяки. Мыла пол, рукояткой швабры ткнула случайно.

Молча трогаю край ненадежной пленки.

– Что-то не похоже…

Но Ба резко меня обрывает.

– Похоже, не похоже… Говорю: сама разбила. Иди лучше, помоги на стол накрыть.

Она лжет, это яснее ясного. Вон, и разговор на другое перевела, и рассердилась. Другой вопрос – почему она лжет? Впрочем, давить нельзя. Только все испорчу. Потом вернусь к этой теме.

Помогаю Ба разложить по блюдцам крекеры, нарезать сыр, завернуть кусочки острой колбасы и сыра в треугольники готового теста. Вру, что забыла кое-что в машине, и выскальзываю из кухни. Минуя гостиную, говорю Томасу:

– Я сейчас вернусь.

По телевизору идет «Олененок Рудольф» – пластилиновый мультфильм 1964 года выпуска. Звук поставлен на минимум.

Обхожу дом с тыла, осматриваю дверь с выбитым стеклом. Бабушкин и соседний участки разделяет узенькая дорожка – по ней обычно мусор выносят. Дорожка ведет к обоим забетонированным патио, из которых, в свою очередь, можно попасть в дома через черный ход.

Сама дорожка имеет калитку, выкрашенную в синий цвет и запирающуюся изнутри, чтобы чужие не шастали. Но калитка давно обветшала. Толкаю ее снаружи, и она легко поддается. Ага, вот оно что: щеколда, которая и раньше-то держалась на честном слове, теперь сорвана. Похоже, кто-то просто размахнулся ногой в тяжелом ботинке…

Ощущение, что я на пороге разгадки. Кровь бросается в голову, в носу щекотно, будто я – ищейка, взявшая след.

Возвращаюсь в кухню.

– Бабушка, я кое-что обнаружила.

В ее взгляде вызов – но еще и чувство вины.

– И что же?

– Щеколда сломана.

– Да, я знаю. Вчера целый день искала, кто бы ее обратно привинтил. Никого не нашла. Конечно: сочельник…

– Кто сорвал щеколду, бабушка? Кто?

Она вздыхает.

– Ладно, твоя взяла. Расскажу.

– Повздорили мы – я и Кейси. Она явилась и денег стала требовать. Я говорю: не получишь. Хватит с меня. Она распсиховалась.

– Когда это было?

Ба смотрит в потолок.

– Два месяца назад. Может, больше. Не помню.

– Почему же ты мне солгала? Я ведь спрашивала, видела ты Кейси или нет!

Она тычет в меня пальцем.

– Потому, что ты и так загружена. Потому, что ты непременно всполошилась бы. Ты с ней мягче, чем я; ты бы ей не отказала. У тебя для этого кишка тонка.

Качаю головой.

– Бабушка… Я чуть с ума не сошла – так волновалась! А ты… ты… В Кенсингтоне женщин душат – слышала, наверно? Мне Кейси каждый раз представляется…

Ба пожимает плечами.

– По-моему, лучше сейчас чуток поволноваться, чем нажить геморрой на будущее.

Отворачиваюсь. Просто не могу смотреть ей в глаза.

– Ну и вот, – продолжает Ба, – назавтра прихожу, глядь – в доме шарил кто-то. По-твоему, это совпадение? По-моему – нет.

– Ты обратилась в полицию?

Ба беззлобно смеется.

– А смысл, когда своя полицейская в семье?

Помолчав, добавляет:

– Вдобавок ничего не пропало. Так о чем заявлять?

На этих словах в мой разум закрадывается догадка.

– Я все заначки проверила. Деньги целы. Телик цел. Серебро цело.

Она продолжает перечислять свои скудные накопления. Хвост недлинного списка я уже не слышу – вышла из кухни, поднимаюсь на второй этаж.

– Эй, Мик, ты куда? – кричит Ба.

– В уборную.

Но открываю я совсем другую дверь – дверь нашей с Кейси бывшей спальни. Много лет сюда не входила. Мои визиты к бабушке были краткими и почти официальными; я старалась поскорее вырваться из этого холодного дома и на второй этаж поднималась, только если действительно хотела в туалет.

Едва узнаю нашу старую комнату. Бабушка избавилась от любых напоминаний, что здесь когда-то жили ее внучки. Осталась только полуторная кровать, на которой мы с Кейси умещались вдвоем. И то – покрывало новое, хрусткое, из набивного ситца. Выглядит как полиэстеровое. Вся прочая мебель вынесена, даже шкаф. Даже лампы больше нет.

Прохожу в угол, становлюсь на четвереньки, приподнимаю край ковролина, нащупываю расшатанную половицу. Вот он, наш детский тайник – одновременно и сокровищница, и почтовый ящик. Тьма, раз просочившись в жизнь Кейси, заставила мою сестру использовать тайник еще и как склад для сигарет и марихуаны.