Мария Шкатулова - Виза на смерть

«Вам плохо?» — испуганно спросила молоденькая сестричка. «Позовите Алексея Константиновича», — раздраженно повторил Щеголев и, когда через пару минут в палате появился завотделением, попросил: «Доктор, у меня к вам настоятельная просьба — больше не пускайте ко мне никого, кроме жены». — «Хорошо-хорошо… Вас расстроил этот майор?.. Как вы себя чувствуете?.. Давайте-ка мы померим давление…» — «Оставьте, — брюзгливо поморщился Игорь Геннадиевич, — со мной все в порядке. Все, о чем я прошу, это чтобы меня больше не беспокоили!»

Оставшись один, Щеголев налил себе минеральной воды, но пить не стал. Ему вдруг вспомнилось опрокинутое лицо бухгалтера Мухина в тот день, когда в представительстве стало известно об убийстве Шрамкова.

— Игорь Геннадиевич, я должен вам признаться в одной вещи, — сказал тот, войдя к нему в кабинет, — я совершил должностное преступление…

Тогда он ответил ему: «Вернете деньги в кассу, и я на закрою на это глаза», — а через полторы недели, когда тот вернулся из Москвы, вызвал его и потребовал написать заявление об уходе по собственному желанию. Разве можно было предположить, что из-за этого жизнерадостный Борис Дмитриевич покончит с собой? Никто в представительстве не догадывался, что после разговора с полпредом у весельчака и везунчика Мухина впервые в жизни случился сильнейший приступ депрессии — у него было такое ощущение, что рухнул мир, и в помрачении рассудка обрушившиеся на него проблемы представились ему целой лавиной катастроф. Вернуться в Москву с позором, жить в нищете, смотреть, как медленно умирает жена, и понимать, что во всем виноват он один… Мысль об этом была так мучительна, что в охватившей его панике самоубийство показалось ему единственным выходом…

Щеголев никогда не сомневался в правильности своей позиции, и только иногда ему почему-то вспоминались испуганные глаза мухинской жены Ниночки, которая перед отъездом в Москву все причитала: «Как же это, Игорь Геннадиевич?.. Почему?..»

«Черт знает что такое!» — проворчал Щеголев и, взяв с тумбочки стакан с водой, жадно выпил.

Операция по захвату преступника разрабатывалась при самом активном участии Гулина. В ночь после вечеринки, так и не сумев заснуть, он сидел в одиночестве на Татусиной кухне, курил одну сигарету за другой и продолжал упрямо чертить свои схемы — стрелки от жертвы к жертве. Но ничего не складывалось: ни в одной из цепочек не было ни логики, ни системы. Эти четверо никогда не жили в одном дворе, не лежали в одной больнице, не занимались общим бизнесом… Было непонятно, где искать пятого, которому они все могли бы насолить. В какой-то момент, заметив, что Шрамков — единственный, у кого были хоть какие-то основания для мести, он, сам того не подозревая, оказался в двух шагах от разгадки.

Гулин зевнул и вдруг почувствовал, что страшно устал. Он стащил с себя одежду, лег на старую скрипевшую при каждом движении раскладушку и закрыл глаза. Засыпая, он вспомнил прошедший день — Димку с замерзшими руками, уток на Патриарших, Татусин «наполеон», половину которого он бессовестно сожрал, Женины разговоры и Татусины глаза, когда она сказала: «Я тебе помогу…» И вдруг понял, что весь вечер не давало ему покоя — возясь с розеткой, он услышал, как Женя шепотом просила Татусю завести с ним разговор о Митином брате.

Сама по себе просьба вовсе не казалась ему странной — кого же и просить, как не его? Но почему она не сделала этого сама? Почему вообще настаивала на этом разговоре, притом что Митя — он это отлично заметил — явно не хотел привлекать внимание милиции к исчезновению своего брата, и она не могла об этом не знать. Там, в коридоре, у него мелькнула мысль, что они что-то замышляют по части кокетства, — он еще ругнул себя за ментовскую привычку замечать все подряд — что нужно и что не нужно. А теперь понял, что, кажется, свалял дурака. «Зачем ей это понадобилось? Не хотела ли она навести меня на какую-то мысль? И если — да, то на какую?»

Гулин вскочил и вытащил из кармана джинсов салфетку, на которой набросал для себя кое-какие моменты из Митиного рассказа. Что она могла иметь в виду? Что здесь?..

Вот. Митин брат пропал 17 января. Во всяком случае, именно в этот день он последний раз звонил матери. Дата смерти Шрамкова по результатам экспертизы установлена как 17–18 января — сделать это точнее из-за обморожения трупа оказалось невозможным. Что это — совпадение? Не слишком ли много совпадений?

И вдруг он понял. «Кретин! Какой же я кретин! Я же чувствовал, что здесь что-то не так! Почему же до меня не дошло сразу?!»

Вопрос о том, для чего убийца уродует свои жертвы кислотой, все это время не давал ему покоя. Напрашивающееся само собой объяснение, что это делается для затруднения опознания, не работало — во всех случаях лицо было изуродовано лишь частично, при каждой из жертв были оставлены документы, две из них находились при этом в собственных машинах, а одна — у себя на квартире. И только Шрамкова зачем-то вывезли за город и сбросили в кювет… Зачем? Чтобы милиция нашла неопознанный труп? Тогда зачем оставлять при нем паспорт?

А если учесть, что Митин брат спекулировал земельными участками, что требует постоянных вложений, а Шрамков взял через представительского бухгалтера сто тысяч долларов…

«Что тебе еще? — спрашивал себя Гулин. — Разве не ясно? Шрамков убил его и подложил в карман свои документы. Но зачем? Зачем ему его убивать?.. Даже если предположить, что тот не вернул деньги… Из мести?.. Бред. А если убил кто-то другой? Тогда Шрамков должен был найти труп, испугаться, что его заподозрят в убийстве и совершить подмену?.. Тогда почему лицо не уничтожено полностью? И откуда взялась кислота? И как могли старики Шрамковы так ошибиться при опознании? Да-а…» Он почувствовал, что наворотил что-то неправдоподобное, схватился за голову и в ту же секунду вспомнил про Женю. «Так. Стоп. Если я прав и она действительно хотела мне помочь, значит, она все знает. С ней надо говорить. Срочно. Завтра же. Вернее, уже сегодня…» Гулин поставил будильник на семь утра, повернулся к стене и мгновенно заснул.

Проснувшись без четверти семь, Гулин подумал, что звонить Жене в такое время невозможно, но не вытерпел и набрал номер ее мобильника. Она ответила сразу, и по тому, как она сказала: «Да, Андрей! Я слушаю», — он понял, что она нисколько не удивилась. «Могу я подъехать прямо сейчас?» — спросил он, свободной рукой натягивая джинсы.

Одевшись и наскоро ополоснув лицо холодной водой, он вышел из ванной и прислушался. «Спят… Черт! Надо будить Димку». Он тихонько приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Татуся спала — ее рыжие волосы разметались по подушке. Стараясь не смотреть в ее сторону, Гулин шепотом позвал: «Димыч, пора вставать!» — «Угу», — сквозь сон пробормотал Димка и повернулся на другой бок. «Вставай, в школу опоздаешь!» Татуся открыла глаза и сонно спросила: «Который час?» — «Еще рано. Ты спи, а нам пора». Татуся приподнялась на локте и откинула с лица рыжую прядь. «Может, ты разрешишь Димке сегодня прогулять? Один разок… С уроками я помогу… Мы бы с ним сходили куда-нибудь, в зоопарк, например… Я там сто лет не была…» — «А на работу?» Татуся блаженно потянулась: «У меня сегодня свободный день». — «Ну, не знаю… Димыч, ты как?» Димка, услышав про зоопарк, бодро сказал: «Пап, ты иди! Мы тут сами…» — и спустил ноги с дивана. Гулин потоптался на пороге и нерешительно проговорил: «Тогда я пошел?..» — «Подожди, я сварю тебе кофе!» — «Спасибо. Очень хочется, но нет времени. Совсем. Я позвоню».