Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

Тимка приподнялся, аккуратно — хотел, чтобы было поровну, — отлил часть остатка в стакан и с сожалением посмотрел сквозь него на далекий желтый фонарь. В стакане, протянутом Алику, было граммов сто. Алик выпил. Плавленый сырок был упруг и маловкусен.

Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:

— С приветом. — И утер слезы. — А теперь — с новыми силами — на танцы. Девки дуньковские — персики! Щипай — не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!

Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.

— Пошли, пошли! — Тимка дергал Алика за рукав. — Вон две курочки потопали! Ничего себе, словно пролетарии!

Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.

— Разрешите присоединиться. Скучаем, — взял быка за рога Тимка.

Девчата молчали. Тогда он продолжил:

— Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться. — Тимка вздохнул и добавил: — Я тоже холостой.

Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и по дуньковскому этикету ничего не выражали.

— Холостая жизнь тяжела, — продолжал Тимка. — Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!

Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:

— Тима, я пойду, — попросил Алик.

— Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду! — решил Тимка и сделал Алику ручкой. Гремели частушки.

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги, и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она подошла бесшумно: была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

— Саша, Саша, — сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахло она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

— Я счастливая сегодня. А ты?

— А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

— Тимка — дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

— Глупенькая моя, — сказал он, потому что это надо было сказать.

— Я хотела этого с тобой, — призналась она.

— Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, — предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

— Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что мучило похмелье, потому что не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Трактор хлюпал мотором, едкий дым летел на них, дорога была с глубокими выбоинами, Тимка блудливо весел и говорлив.

Тяжело неврастенику утром.

Телега ползла через скудное поле к лесу, до которого было далеко. Лепило низкое солнце. Длинный коровник в холмах навоза. Небольшая деревня без единого деревца. Мутная речушка в неопрятных берегах.

Лес. Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

— Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! — обрадовался Тимка.

— Много говоришь, Тимофей, — сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. — Для тебя прихватил, если грязно будет.

— Много говоришь, Тима, много говоришь! — Алик ликовал и влезал в галоши. — Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

— Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. — Петрович протянул Алику кусок бечевки.

— Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

— С ним разопьешь. — Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом, наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

— Ну, Александр, отмочил ты с банкой! — Тимка кис со смеху. — Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

— Предупредить не мог? — обиделся Алик.

— Не успел, — оправдался Тимка. — Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и — раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером — девять кубов.

— Колхозник! — крикнул Тимка трактористу. — Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи карабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее — ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

— Совсем одичал, крестьянский сын?! — злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

— Мужики, сюда! — вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

— Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу — окопы сорок первого года.

— Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! — возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

— Ребята, там — мертвяк, — сказал он.

— Шкелет, что ли? — спросил тракторист.

— Шкелет не воняет, — ответил Тимка.

— Что же это такое?! — завопил тракторист.

— Сообщить надо, — решил Петрович.

— А ты не врешь? — вдруг засомневался тракторист. — Знаем ваши московские штучки! — и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив снова: — Что ж это такое, что ж это такое?..