Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Здесь в хлебопекарне пекарь — немец, — открыла секрет высокого качества хлеба Матильда.

Смирнов быстро глянул на нее, еще чуть пожевал и спросил:

— Твой муж, что ли?

— Зачем — муж? Двоюродный брат.

— А если бы русский пек? Хлеб навозом отдавал?

— Смотря какой русский.

— А немец — любой — только хороший хлеб печет?

— Может быть, он очень хороший спечь не сможет, но плохой никогда не спечет.

— Может, ты и права, — согласился с Матильдой Смирнов, допил до дна.

— Вы сейчас со мной о Власове говорить будете, — догадалась Матильда.

— Именно, догадливая ты моя голубка! — обрадовался Смирнов.

— Тогда я закусочную закрою. — Матильда прошла за стойку во внутреннее помещение и вынесла оттуда аккуратно исполненное на фанерке с веревочкой сообщение «Санитарный час». Прикрепила фанерку к наружной ручке двери заведения, а дверь закрыла на ключ. Вернулась на свое место и спросила: — А что о нем беспокоиться? Сдох, ну и сдох.

— Он не сдох. Его убили, — поправил Смирнов.

— Все равно. Перестал поганить землю, и слава Богу.

— Значит, убийцу оправдываешь?

— Нет! — спохватилась Матильда. — Убивать нельзя!

— А его убили. Кто его убил, Матильда?

— Не знаю, — серьезно подумав, ответила Матильда. — Издевался он главным образом над политиками, а уголовников не трогал. Но политики, из тех, кто здесь осел, не убивали его, я думаю. А уголовникам убивать его не за что. Не знаю.

— Ты сидела, Матильда? — вдруг спросил Смирнов.

— Мы — мама, сестра и я — на поселении были. А папа сидел.

— У него? У Власова?

— Да. В том лагере, где он в охране служил.

— На шее у трупа был ошейник. Ты видела его?

— Да, я заметила.

— Почему — не знаешь?

— У него в лагере пес был, большая и злая-злая овчарка. Он с ней всегда ходил. Иногда отпускал, чтобы нарушителей режима погрызла. Не до смерти. Смеялся очень, глядя, как она грызет. Из-за этой овчарки он вторую кличку получил — «Две собаки».

— Лучше, чем «Крыса», — отметил Смирнов. — А как его служба кончилась?

— Восемь… нет, девять лет тому назад, — поправилась она, — лагерь этот закрыли. Насовсем.

— Отец-то твой жив?

— Жив. Он в Омской области директором совхоза работает.

— Далековато. А ты что же здесь осталась?

— Замуж вышла за здешнего.

— За немца, конечно?

— Да. Разве такой брак не рекомендуется властями?

— Ой, не задавайся, Тилли! — шутейно пригрозил Смирнов.

— Вы воевали, Александр Иванович?

— Куда же денешься? Воевал.

— И немцев убивали?

— Убивал, — легко признался Смирнов. — И они меня убивали. Только не убили. Подумал, подумал я… Еще сотку сообрази, Тилли!

— Тилли… — улыбнулась, с ямочками на щеках, и повторила: — Тилли… Меня так только мама называла.

Она отошла к стойке и вернулась с полным стаканом.

— Я же сотку просил! — прорыдал по поводу неминуемого соблазна Смирнов.

— Сто, двести… Какая разница для такого мужчины? — успокоила его Матильда.

— В общем, для своих сорока пяти я и вправду еще ничего, — похвастался было Смирнов, но понял, что может показаться смешным, и мгновенно разыграл совершенно неожиданную концовку: — Я, как те московские старушки на скамейке у подъезда. Увидели третью, которая кое-как в магазин колдыбает, и одна другой: «Плоха Семеновна стала, совсем плоха». Ну, а другая ей оптимистически в ответ: «А мы с тобой, Петровна, еще ничего, еще ничего!» Я еще ничего, Тилли! Будь счастлива, русская немка!

Смирнов точным глотком споловинил. Матильда смотрела на него.

— Вроде и лет вам уже много, а живете, как мальчишка.

— Твоему Генриху сколько? — с аппетитом жуя корочку, поинтересовался Смирнов.

— Францу, — поправила она. — Тридцать четыре.

— Сильный, прилежный, хозяйственный, — рисовал портрет ее мужа Смирнов. — Дом — полная чаша. Кем он у тебя работает?

— Заведующий гаражом райкома.

— Что ж он тебя в буфет-то отпустил?

— Я сама захотела. Скучно с ним одним все время дома.

— А здесь весело.

— Нескучно-то наверняка! — Матильда опять показала ямочки на щеках.

— Не любишь ты Франца, — почему-то огорчился Смирнов и допил остатки.

— Привыкла, — не на тот вопрос ответив, Матильда вдруг поняла: — Вам бы поесть надо, Александр Иванович. Хотите яичницу с салом?

— Хочу! — Смирнов от словосочетания «яичница с салом» ощутил противоестественный у пьющего несколько дней подряд человека аппетит.

— Пять минут! — заверила она и скрылась за перегородкой.

Смирнов сидел и слушал треск разбиваемых яиц, шипенье сала на сковородке, вздохи и чихи поджариваемой яичницы… Потом пошел запах.

Дверь подергали, и нервный голос спросил через нее:

— Долго еще санитарный час продолжаться будет?

— Час, — начальнически уверенно ответил Смирнов. Привыкший ко всяческим запретам индивидуум за дверью затих.

Матильда принесла яичницу в сковороде. Замечательную яичницу принесла Матильда. Смирнов глянул на нее, яичницу, сверху и сообщил Матильде по секрету:

— Такую яичницу просто так есть недопустимо.

— Сколько? — спросила догадливая русская немка. — Сто пятьдесят?

— Это я сегодня уже за пол-литра вылезу, — про себя подсчитал Смирнов, но — слаб человек! — махнул рукой, распорядился: — Давай сто пятьдесят!

Матильда вновь присела напротив: с удовольствием смотрела, как он выпивал и ел. Спросила после первого приема:

— Надолго к нам?

— Хотел на две недели. Приятель, мерзавец, зазвал, — Смирнов передразнил Казаряна: — Рыбку половишь, без Лидкиного пригляда водки попьешь…

— Роман Суренович! Похоже! — и опять ямочки на щеках. — Вы — хороший милиционер, Александр Иванович?

Не ответил на вопрос Смирнов. Он сам спросил:

— Кого мне здесь бояться, Тилли?

— Бояться, наверное, некого. А остерегайтесь — всех. Все они одной веревочкой повязаны.

— Начальнички?

— Кто власть имеет.

— У начальников и власть.

— Не только.

Смирнов быстро глянул на Матильду, ничего не увидел на ее лице и прикончил яичницу. Поднялся, поблагодарил.

— Спасибо тебе, красавица моя, — пошарил по карманам, достал десятку. — Хватит?

— Еще рубль сорок сдачи, — улыбнулась Матильда и направилась к стойке. Пока она отсчитывала мелочь, он поинтересовался:

— Где работал этот Власов?

— Нигде.

— На что же жил?

— А на что местная пьянь живет? Весной и осенью шишкует и кору дерет в тайге, а зимой и летом пьянствует.

— Сейчас, значит, пьянствовал. Он у тебя давно был?

— Он ко мне не ходил. Он у бабок самогон покупал. Дешевле. — Матильда подошла к нему, протянула сдачу. Оставлять ей эти деньги на чай он не стал, понимал — обидит. Взял деньги, выбрал двугривенный, подкинув, крутанул. Поймал на ладонь, прикрыв другой ладонью сверху.