Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

Сколько времени вы стояли на подоконнике, ты не знал, и не узнал никогда. Только после этого стояния у тебя две недели болели икры.

Толпа поредела, и вы вместе с другими людьми, которые оживленно переговаривались, поднялись к Сретенским воротам. Их наконец-то перекрыла милиция.

Ты чувствовал облегчение и приподнятость, ты смотрел на женщину и улыбался. И она улыбалась благодарно.

«Катарсис», — подумал ты, недавно изучавший древнегреческую трагедию.

«Горе в ноженьках растоптали», — обиженно догадался мужчина за твоей спиной.

В этот день умер великий русский композитор Сергей Прокофьев. Никто не знал об этом: некролога так и не было.

В этот день напротив Восточной трибуны стадиона «Динамо» играли в хоккей команды ВВС и «Динамо». На матче присутствовало три тысячи человек.

Ты догадался много позже: в тот день важно не то, что умер Сталин, а то, что ты жив.

Трамвай переехал плотину, позвякивая, влез на некрутую горку и под крик кондуктора: «Тимирязевская академия!» остановился.

Вставать с пригретого деревянного трамвайного сиденья не хотелось, но он встал и, ненужно цепляясь за брезентовые петли держалки — баловался, — прошел к выходу. Он стоял на булыжной мостовой, а двухвагонный трамвай, уютно отбрасывающий на черное ничто отсветы домашних окон, уходил. И ушел.

Отрешившись от яркости трамвайного существования, он увидел тусклые огни фонарей на деревянных столбах. Слева было грязно-желтое здание института механизации и электрификации сельского хозяйства, справа — щегольской ансамбль академии. Места эти он знал. Миновав академию и прошагав недолго вдоль забора, отделявшего дорогу от леса, он дошел до разрыва в заборе и свернул направо. Сначала были двухэтажные бревенчатые весело построенные дома с разноцветными абажурами в узорных окошках, потом не было ничего, кроме просеки в лесу.

А в лесу была зима, про которую уже стали забывать в городе. Темно, хоть глаз выколи. Но он знал путь — быстро шел по замерзшей к ночи дорожке, а потом и по центральной аллее. У столба, обозначавшего двадцать четвертый участок, он остановился и осмотрелся.

Первобытная тишина безлюдья. И не верилось, что лыжно-пешеходная самодельная тропка, криво пробитая направо, — дело ног лыжников и пешеходов.

Он вступил на тропу и замедлил шаг, ожидая увидеть то, что хотел увидеть.

Тело лежало поперек тропы, ничком, лицом вниз. Тело мертвого человека. Труп. Труп закоченел уже, и он ногой легко перевернул его. Он наклонился и зажег спичку. В оранжевом колеблющемся свете увидел стылые открытые глаза и дырку во лбу. От этой же спички он и прикурил. Он стоял над трупом и курил сигарету «Дукат». Когда ярко-красный уголек дополз до пальцев, он бросил окурок и послушал, как тот уголек еле-еле шипел в снегу. Сказал негромко, отчетливо, хорошим баритоном:

— Вот тебе и конец, скотина.

Перешагнул через труп и продолжил свой путь по самодельной тропке. Он выбрался из леса через рельсы. Большим Коптевским переулком дошел до Красноармейской, свернул направо, к Малокоптевскому, добрался до покоя из трех домов: дом два «а», дом два «б» и дом два «в». Он заглянул в дверь котельной. Истопник-татарин шуровал в большом огне длиннющей кочергой: видимо, только-только засыпал уголь.

Он знал, что истопник, пошуровав, закроет топку и пойдет в дом два «в» пить чай.

Татарин закрыл топку и пошел в дом два «в» пить чай.

Подождав немного, он проник в котельную, открыл топку и долго смотрел на бушевавший огонь. Затем снял галоши с аккуратных своих скороходовских ботинок и кинул их в пламя. Галоши медленно занялись и быстро сгорели химическим синим огнем. Глянул на часы. Было полпервого. Он закрыл топку, покинул котельную, покинул Малокоптевский, покинул Инвалидную улицу и на станции «Аэропорт» спустился в метро. Обыкновенный молодой человек дождался поезда, вошел в пустынный по позднему делу вагон, сел на кожаное сиденье, устроился поудобнее. К «Динамо» он уже угрелся, а к «Маяковской» задремал.

— Вам мокрый гранд в Гавриковом размотать надо, а я-то здесь при чем? Советское правительство в связи со смертью великого вождя товарища Сталина простило меня, и я собираюсь выйти на дорогу честной жизни.

— Долго собираешься.

— Отдохнуть надо самую малость.

Витенька Ященков по кличке Ящик смотрел на начальника отделения первого отдела МУРа майора Александра Смирнова нахальными невиноватыми глазами. Шестерка, кусочник, портяночник сорок девятого года (проходил тогда по делу ограбления продуктовой палатки) в лагере заматерел, подсох, лицом определился. И наколка на правой руке обросла: на могильном кресте появилась вторая перекладина — в законе теперь, значит, Ящик.

— Еще что можете сказать, Ященков?

— И вчерась отдыхал у Нинки на Покровке. Весь вечер отдыхал и всю ночь.

Длинно и требовательно зазвонил телефон. Александр снял трубку, сказал: «Майор Смирнов» и начал слушать. Послушав немного, он поднял глаза и стал внимательно рассматривать Витеньку, внимательно и как бы по новой изучающе. Витенька слегка забеспокоился, вытянул шею, тоже стал слушать энергичное бульканье трубки — а вдруг про него говорят? Булькало непонятно.

Но говорили не про него.

— В Тимирязевском лесу обнаружен труп. По первому впечатлению — наш клиент. Твоя работа, Саша, собирайся, машина ждет. Эксперт, врач, собаковод — на выходе. Действуй побыстрее, Сам шибко интересовался.

— Все? — спросил Смирнов.

— Все, — ответил дежурный.

Александр положил трубку, поднялся из-за стола и ударил кулаком в стенку один раз и после паузы — трижды. Через пятнадцать секунд в кабинет явились старший оперуполномоченный Сергей Ларионов и оперуполномоченный Роман Казарян. Увидя Романа, Витенька возликовал до невозможности:

— Гляди ты! И приблатненные в МУРе служат! Я ж тебя знаю, ты же Ромка с Каретного!

— Замолчите, Ященков, — приказал Александр.

Витенька замолчал, заскучал лицом, заскорбел даже вроде бы. Рот ведь затыкают. Уняв Ященкова, Смирнов продолжил:

— Мы с Романом — по делам, а ты, Сергей, потряси его под протокол. Алиби у него липовое — Нинка Тихушка, на ноже — пальчики дружка его закадычного, Семы-пограничника, завтра опознание проведем, свидетели, слава Богу, есть. Пусть он тебе горбатого лепит, а ты протоколируй. Ему же хуже. Ну, Рома, пошли.

И ушли, оставив Витеньку Ящика в полном раскардаше чувств.

— Тебе Алик звонил. Сказал, что вечером зайдет, — сообщил Казарян, когда они по лестнице спускались к гардеробу. Александр холодно поблагодарил. Хотел сдержаться, но сдержаться не смог и выложил:

— Долго еще тебя урки за своего держать будут?

— Насколько мне известно, они и вас, Александр Иванович, было время, тоже за своего держали, — обиженно отпарировал Казарян.