Алексей Макеев - Красная карточка

– Мне сейчас пришла в голову мысль, – сказал Гуров. – Как ты думаешь, мы можем вычислить, кто будет следующей жертвой?

– Это вопрос, – почесал в затылке Крячко. – По-моему, это все равно что угадывать, в какое дерево ударит во время грозы молния.

– Не скажи! Жмыхов имеет довольно устойчивую репутацию костолома. Возможно, у Вьюшкова тоже не все в порядке с послужным списком. Имеет смысл поинтересоваться в архиве, не зафиксированы ли еще какие-либо преступления, жертвой которых стали люди, имеющие отношение к футболу. Чем больше у нас будет информации, тем проще будет понять логику преступника.

– Что-то я до сих пор ничего не слышал о красных карточках, – с сомнением сказал Крячко. – Наверное, этот тип только начал свою деятельность.

– Мысль о красных карточках могла прийти ему в голову не сразу, – возразил Гуров. – Вполне могу себе представить, что он перешел к таким демонстративным акциям, уверовав в свою неуязвимость. Кстати, где он берет эти карточки? Фогель, ты что-нибудь можешь сказать на этот счет?

Эксперт пожал плечами.

– Мое впечатление, что это самоделки, – сказал он. – Берется лист тонкого пластика и аккуратно нарезается на равные прямоугольники. В магазинах стройтоваров такого добра сейчас навалом. Вряд ли это зацепка, Лев Иванович. Такой пластик могли купить тысячи людей. Тут интереснее будет орудие, так сказать, убийства. В любом случае это какой-то сильнодействующий яд, а его походя в аптеке не купишь. Хотя в наше время я ничему не удивлюсь.

– Тогда я тебя очень попрошу, Миша, как только определишься с этим ядом, позвони мне обязательно, – сказал Гуров. – И предположительно – откуда эта отрава могла взяться. А мы пока прозвоним связи погибшего – может, выйдем на какого-нибудь аптекаря.

– Не просто аптекаря, – уточнил Крячко. – Этот аптекарь заядлый болельщик. Как говорят в рекламе – до последней капли.

Шаповалов проснулся, несколько секунд соображал, где находится, а потом потянулся всем своим мощным натренированным телом. Жизнь была прекрасна.

Едва прикрытый простыней, он лежал на низкой тахте в помещении со скошенным потолком. В узкое окно врывался поток солнечного света. Где-то совсем рядом на крыше ворковали и шлепали лапами голуби. На стене напротив висела картина без рамки – бесформенные красные пятна на буром фоне. Шаповалов, поддразнивая Анастасию, называл эту картину «Разбили кетчуп», чем вызывал у нее приступ сильнейшего раздражения. Она очень трепетно относилась к этой мазне. Видите ли, ее намалевал какой-то ее знакомый, необычайно продвинутый художник, тонкая неземная натура, которую никто здесь не понимал, и из-за этого он был вынужден броситься с пятнадцатого этажа. Шаповалов полагал, что на самом деле мазила решился на такой шаг попросту с хорошего перепою, но Анастасии про это не говорил – обижаясь, она устраивала грандиозные скандалы с битьем стекол и таким матом, какого трудно было ожидать от хрупкой изящной девушки с задумчивыми глазами. Впрочем, Шаповалов уже успел убедиться, что все эти интеллигенты пьют и сквернословят как сапожники – только строят из себя чистоплюев, а на самом деле… Анастасия тоже была из этого круга, рисовала какие-то непонятные картинки, таскалась с какими-то нечесаными типами по вернисажам, говорила ученые слова, которых Шаповалов отроду не слышал, да иногда отпускала по его адресу иронические замечания – какой он темный и неотесанный. Но в постели она была неистова и ненасытна, этого у нее не отнять. Шаповалову это нравилось. И еще ее глаза, задумчивые и таинственные. И еще ему льстило, что такая художественная натура, коренная москвичка в седьмом колене, дочь милицейского генерала, покорно ложится под него, под грубого необразованного парня из воронежской глубинки, выбившегося в люди благодаря счастливой случайности, до сих пор не умеющего пользоваться за столом ножом и вилкой.

Конечно, Шаповалов не считал себя пустым местом, наоборот, с каждым прожитым днем он все более укреплялся в мысли о собственной исключительности. Он был молод, здоров как бык, творил на футбольном поле чудеса, зашибал неплохие деньги – в воронежской глуши про такие бабки он и мечтать не мог, – в перспективе у него маячил хороший зарубежный клуб, Европа, белые самолеты, шикарные отели, Лондон, Рим, Париж… Нет, Шаповалов совсем не считал себя нулем. Более того, он привык поглядывать на окружающих свысока и никогда не интересовался ничьим мнением. Он все знал лучше других. Убедившись в собственной незаменимости, он перестал кого-либо бояться. Ни тренер, ни товарищи по команде не являлись для него авторитетом. Он сам принимал решения и отстаивал свое до последнего. Любые конфликты Шаповалов разрешал с помощью силы и наглости – и того и другого у него хватало с избытком. С удовольствием он убеждался, что его самого боятся – и партнеры, и соперники. О его драках на поле взахлеб писали газеты. Постепенно скандальная слава стала ему нравиться, он подсел на нее, как на наркотик, и скучал, если газеты про него забывали. Тогда он непременно выкидывал на футбольном поле какое-нибудь коленце, и снова его имя было у всех на устах.

Жизнь была прекрасна, и он лежал в постели любимой женщины, на романтической мансарде, а через день он опять должен был выйти на зеленое поле под рев болельщиков и заявить о себе так, чтобы о нем говорила не только Москва, но и вся страна от Воронежа до Владивостока.

Жизнь была прекрасна, но где-то в глубине души скребся противный беспокойный червячок. Не то чтобы Шаповалов испытывал страх, но все же полного комфорта, как прежде, не было. Чокнутых в Москве хватало. Одни фанаты чего стоили. У половины из них точно съехала крыша. Сбиваясь в кучу, они могли натворить такого, что никакая милиция не поможет. Однажды на Шаповалова набросилось полтора десятка таких волчат, сопливых, обдолбанных, злых как черти. Им показалось, что из-за Шаповалова их любимая команда не прошла в четвертьфинал Кубка. А что, по их мнению, он должен был делать – пускать пенки? Ну, ничего, силенкой его бог не обидел – отбился он в тот раз от этой шакальей стаи, да так, что трое фанатов попали в реанимацию. Потом в газетах подняли вой, что вратарь Шаповалов избивает подростков. Спасибо ментам, тогда они четко разобрались в ситуации и даже дело возбуждать не стали. Необходимая оборона – так и было написано черным по белому. А у троих из той банды нашли при обыске ножи и анашу в пакете.

Но теперь был другой случай. Враг был невидим, неощутим, но угрожающе реален. Он заявил о себе, но остался недосягаем. Его нельзя было сбить с ног, нельзя было схватить за горло, нельзя было свернуть ему шею – можно было только постоянно о нем думать и почаще оглядываться в темных переулках. После того, что случилось с грубияном Жмыховым и арбитром Вьюшковым, которого покупал любой, кому было не жаль денег, нельзя было просто отмахнуться от угроз этого невидимого врага. При всей своей жизнерадостности и уверенности в своих силах, Шаповалову совсем не хотелось разбиться на трассе из-за перерезанных кем-то тормозных шлангов, лишиться ноги или руки. Он четко понимал, что калекой он уже не будет никому нужен – ни фанатам, ни газетчикам, ни этой москвичке-художнице. Да что там, на родной воронежской земле на него станут смотреть как на конченого неудачника. Первое время еще будут слушать его байки про стотысячные стадионы и битвы за еврокубки, а потом перестанут. И бабы будут шарахаться от него, от одноногого.