Андрей Константинов - Гоблины: Жребий брошен. Сизифов труд. Пиррова победа (сборник)

В оперскую вошёл Мешок и на мгновение застыл, пораженный наблюдаемым кворумом. Умел все-таки Олег Семенович организовать массы.

– Совершенствуетесь? Любо-дорого посмотреть… О, Сергеич, никак и тебя за парту посадили?!

– А как же! – отозвался из своего угла Афанасьев. – Мы, русские люди, своих на войне не бросаем. На учебе – тем более. Чем бы ни заниматься, лишь бы не работать.

Кульчицкий одарил водителя взглядом обиженного ребёнка, намереваясь в ответ произнести что-нибудь не менее колкое. Но Мешок, заглянувший на огонёк исключительно по делу, перехватил инициативу:

– Олег Семёнович! Дико извиняюсь, но я вынужден выдернуть с ваших занятий Прилепину. Срочная служебная необходимость. А конспект она потом восстановит.

Не скрывая радостного облегчения, Ольга торопливо убрала блокнотик в сумку и подскочила с дивана, готовая подорваться куда угодно, только бы прочь из душного помещения и от душного преподавателя.

– Да я, собственно, на сегодня вроде как и закончил, – развёл руками Кульчицкий.

Он аккуратно снял с доски наглядное пособие и бережно скрутил его в рулон, после чего с достоинством покинул оперскую, сопровождаемый чуть слышным шепотком Тараса: «Э-эх, везет же людям! Еще только первый час, а человек уже того – кончил».

– Виталий, если что – мы в следственном, – предупредил Мешок, направляясь к выходу.

– Это у Викула, что ли? – уточнил Вучетич.

– У него, будь он неладен. Всё, Ольга Николаевна, поехали.

Северова проводила ушедшую парочку не то недобрым, не то ревнивым взглядом, вытянула из пачки сигарету и, направляясь в курилку, бросила Холину сердитое:

– Если ваш молодой снова заблюет весь туалет, то я не знаю что с ним сделаю!

– Да ладно тебе, Натаха. С кем не бывает, – миролюбиво отозвался Григорий. Однако призадумался и вскоре вышел вслед за Северовой, бормоча под нос: «В самом деле, надо бы проверить как он там, бедолага».

Шевченко, шумно зевая, поднялся с диванчика, с удовольствием, до хруста потянулся и подгрёб к собирающемуся отчалить в гараж Афанасьеву:

– Сергеич, погоди, не убирай мольберту! Дай заценить, что новенького намалевал.

Афанасьев протянул ему альбомчик, и Тарас, бегло пролистав предыдущие, преимущественно пейзажные наброски-заготовочки, с интересом стал разглядывать свежеиспеченный карандашный рисунок с изображением Ольги.

– О, класс! Подаришь?

– Да забирай, – великодушно разрешил оперативный водитель.

– А ты только так рисовать можешь? Типа, что вижу, то и пишу. Или?.. – поинтересовался Шевченко, осторожно вырывая и сворачивая листок.

– Или что?

– Можешь ты, к примеру, подключить свое пространственное… не знаю какое там… короче, воображение и изобразить, как выглядит этот же самый человек, но только без одежды? По пропорциям, по выпуклостям всяким…

– Хочешь, я тебя по выпуклостям нарисую? – улыбнулся Афанасьев.

– Не, меня не надо. Ты мне Ольгу нарисуй. Вот в этой же самой позе. Только без всего.

– Да иди ты!

– Понятно. Значит, слабо?

– Ничего и не слабо. Просто не хочу.

– Да ладно тебе, Сергеич! Ну чего ты кобенишься? – Похоже, скороспелая идея о возможности созерцания новой сотрудницы в стилистике «ню» захватила Тараса целиком. – Я ведь чисто из эстетического интереса!.. А я тебе за это кисти на беличьем меху подарю. Те, которые от сеструхи остались.

– Ты же мне их, помнится, просто так обещал отдать?

– Ишь, какой шустрый! Они денег стоят. Ну так что, сделаешь?

Последний аргумент оказался достаточно весомым. Дело в том, что жена Афанасьева, в целом снисходительно относясь к увлечению супруга, спонсировать его (увлечение) из скудного семейного бюджета категорически не желала. Так что приобретение холстов, красок, кистей и прочих сопутствующих творчеству причиндалов для Бориса Сергеевича всякий раз выливалось в целую проблему. А потому:

– Ладно, попробую. Как-нибудь. На досуге. Но! За результат не отвечаю, – сдался он.

– Не ссы, Сергеич! Глаза боятся, руки рисуют. – Тарас панибратски похлопал коллегу по плечу, притом что последний годился ему едва ли не в отцы. – Вот выйдем на пенсию, и я твоим импресарио заделаюсь. Раскручу не хуже какого-нить Никаса Сафонова! Деньжищи лопатами грести будем.

– Ох, не приведи господь дожить! – тяжело вздохнул Афанасьев…

Мешок и Ольга черепашьим, но отнюдь не «ниндзевским» шагом ползли в общем автомобильном потоке погрязшего в заторах Вознесенского проспекта. Открытые в салоне окошки от жары не спасали. Равно как звучащая в машине хорошая блюзовая музыка не отвлекала Андрея от нарастающего всеми и вся раздражения. Вернее так: раздражение, оно не то чтобы нарастало, а скорее продолжало поддерживаться в привычном для последних месяцев состоянии зашкаливания.

Когда же всё это началось? С какого момента внешний разлад с Леркой спровоцировал в нём разлад внутренний? Ну, то что за примерно последние года полтора их отношения с женой не просто ухудшились, а ухудшились катастрофически – здесь всё понятно, вопросов и базара нет. Вот только до определённого периода это никак не влияло на его отношение к прочему окружающему миру. Миру, в первую очередь вращающемуся вокруг службы и всего с нею связанного. Другое худо! С некоторых пор Андрей с неприятным удивлением стал ощущать, что всё то, что прежде вызывало у него интерес, азарт, а то и восторг вкупе со здоровым трепетом, вдруг перестало и волновать, и захватывать. На смену бодрящему кровь адреналину пришли апатия и уныние, переключившие организм в режим ежедневного рутинно-нудного автопилота. И было совершенно непонятно: за счёт какой такой эмоциональной встряски в обозримом будущем он сможет вернуться хотя бы к отдаленному подобию себя прежнего.

Будь Андрей лет эдак на десять – пятнадцать моложе, его вполне мог спасти универсальный рецепт от хандры и опустошенности – влюблённость. Но сейчас, в нынешнем его семейно-отцовском положении, «кака така любовь?». Да ну, к чёрту! Просто смешно. Мешку некстати припомнился тупой тюремный анекдот, рассказанный как-то знакомым уфсиновцем [7]: «Открывается кормушка в камеру, и рожа вертухая, появившаяся в ней, орет: „Иванов!“ Иванов радостно спрашивает: „Что, дачка?!“ Ответ вертухая: „Хуячка! На этап с вещами!“» И тут же Андрей переделал его на свой манер: «Открывается кормушка в камеру, и рожа вертухая, появившаяся в ней, орет: „Мешечко!“ Он удивленно спрашивает: „Кто это?“ Ответ цирика с кавказским акцентом: „Это – Лубов!“»

Жаль, что этот анекдот из всей его компании можно было рассказать одному только Гришке Холину. Остальные просто не поймут, к чему это он. Мешок вдруг поймал себя на мысли, что в последнее время ему всё меньше нравятся его знакомые и всё больше порно: «Холину, кстати сказать, на самом деле тоже не помешало бы заменить каждодневное бухло на порно»…