Луиз Пенни - Жестокие слова

— Нам нужна скульптура, — сказал Гамаш.

— Она находится в частной коллекции в Цюрихе. Я связалась с одним своим цюрихским знакомым — владельцем галереи. Он очень влиятельный человек. Обещал помочь.

Гамаш был достаточно мудр, чтобы не расспрашивать суперинтенданта о ее связях.

— Дело не только в мальчике, — сказал он. — Нам необходимо узнать, что написано снизу.

Как и другие скульптуры, эта внешне имела мирный, спокойный вид. Однако какая-то тревога исходила и от нее.

Но опять же крохотные, вырезанные из дерева человечки казались счастливыми.

— Есть и еще одна. В некой кейптаунской коллекции.

Монитор мигнул, и появилось еще одно изображение. На склоне горы лежал спящий или мертвый мальчик. Гамаш надел очки, наклонился, прищурился.

— Сказать трудно, но я думаю, что это все тот же юноша.

— И я тоже так думаю, — сказал суперинтендант.

— Он мертв?

— Я и себе задавала тот же вопрос, но вряд ли. Вы не замечаете некую характерную особенность в этой скульптуре, Арман?

Гамаш откинулся назад, глубоко вздохнул, освобождаясь от напряжения, которое начал испытывать. Он закрыл глаза, потом снова открыл их. Но на этот раз не для того, чтобы посмотреть на изображение, выведенное на экран. На этот раз он хотел почувствовать его.

Прошло несколько секунд — и он понял, что Тереза Брюнель права. Это другая резная скульптура. Резчик явно был тот же самый, тут сомнений не было, но одна важная составляющая изменилась.

— Здесь нет страха.

Тереза кивнула:

— Только спокойствие, умиротворение.

— Даже любовь, — сказал старший инспектор.

Ему хотелось взять эту скульптуру в руки, даже завладеть ею, хотя он и понимал, что это невозможно. И он — уже не в первый раз — ощутил позыв желания. Жадности. Он знал, что никогда жадность не станет побудительным мотивом его действий. Но он знал, что другие могут оказаться не столь сдержанными. Да, такая скульптура стоила того, чтобы ею завладеть. И вероятно, все эти скульптуры того стоили.

— Что вы о них знаете? — спросил он.

— Они были проданы через одну компанию в Женеве. Я ее хорошо знаю. Репутация безупречная. Абсолютно.

— И что он за них получил?

— Они продали семь скульптур. Первую шесть лет назад. Она ушла за пятнадцать тысяч. Цены росли, пока не достигли трехсот тысяч долларов за последнюю. Она была продана прошлой зимой. Он говорит, что рассчитывает выручить за следующую не менее полумиллиона.

Гамаш удивленно вздохнул:

— Тот, кто их продавал, заработал сотни тысяч.

— Аукционный дом в Женеве берет солидные комиссионные, но я тут произвела расчеты на скорую руку. Продавец должен был получить около полутора миллионов.

Мысли Гамаша метались. Наконец в его памяти вспыхнул факт. Вернее, утверждение.

«Возвращаясь домой, я зашвыривал их в лес».

Это сказал Оливье. И опять Оливье солгал.

Глупый, глупый человек, подумал Гамаш. Потом он снова посмотрел на монитор и на мальчика, который лежал на склоне горы, чуть ли не ласкал ее. Неужели это возможно?

Неужели Оливье и в самом деле мог пойти на это? Убить Отшельника?

Миллион долларов — мощная мотивация. Но зачем убивать человека, который поставляет произведения искусства?

Нет, Оливье умалчивал о другом, и если у Гамаша была какая-то надежда найти настоящего убийцу, то настало время для откровений.

«Ну почему Габри такой проклятый гомосек? — думала Клара. — И пидор. И почему я такая проклятая трусиха?»

— Да-да, он самый, — услышала она собственный голос, вернувшись на некоторое время к реальности.

На улице потеплело, но она поплотнее завернулась в плащ, пока они стояли на тротуаре.

— Куда вас отвезти? — спросил Дени Фортен.

Куда? Клара не знала, где будет Гамаш, но у нее был номер его сотового.

— Спасибо, я сама.

Они обменялись рукопожатием.

— Эта выставка будет прорывом для нас обоих. Я за вас очень рад, — дружески сказал он.

— Я еще вот что хотела сказать. Габри — он мой друг.

Она почувствовала, как его рука разжалась. Но он все же улыбнулся ей.

— Я просто должна сказать, что он не гомосек и не пидор.

— Правда? Но по виду он явный гей.

— Да, он гей. — Она чувствовала, что путается.

— Что вы хотите сказать, Клара?

— Вы назвали его гомосеком и пидором.

— Да?

— Мне это кажется не очень красивым.

Она почувствовала себя школьницей. Слова вроде «красивый» не очень часто употребляются в мире искусств. Разве что в качестве оскорбления.

— Вы собираетесь стать моим цензором?

Его голос стал как патока. Клара чувствовала, как его слова липнут к ней. А его глаза, которые секунду назад смотрели задумчиво, стали жесткими. Предостерегающими.

— Нет, я просто говорю, что была удивлена и не люблю, когда обзывают моих друзей.

— Но ведь он же пидор и гомосек. Вы сами это признали.

— Я сказала, что он гей. — Она почувствовала, как защипало щеки, — значит, она покраснела.

— Вот оно что. — Фортен вздохнул и покачал головой. — Понимаю. — Он посмотрел на нее грустным взглядом, как смотрят на больное животное. — Это же маленький поселок. Вы слишком долго прожили в этой крохотной деревушке, Клара. И потому кругозор у вас ограниченный. Вы сами боитесь, как бы лишнего не сказать, а теперь еще и мне пытаетесь рот заткнуть. Это очень опасно. Политическая корректность, Клара. Художник должен раздвигать границы, быть агрессивным, все подвергать сомнению, шокировать. Вы не хотите это делать?

Она стояла, глядя перед собой, не в силах осознать, что он говорит.

— Но я мыслю иначе, — продолжал Фортен. — Я говорю правду, и говорю ее так, что мои слова могут шокировать, но они, по крайней мере, отражают реальность. А вы предпочитаете что-нибудь хорошенькое. И красивое.

— Вы оскорбили достойного человека у него за спиной, — выпалила Клара, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

Слезы гнева, но она представляла, как это может быть воспринято. Как слабость.

— Я намерен отменить выставку, — сказал Фортен. — Я очень разочарован. Я думал, вы настоящая, но вы только делали вид. Все это у вас лишь поверхностное. Банальности. Я не могу рисковать репутацией моей галереи, устраивая выставку тому, кто не идет на риски, на какие должен идти художник.

На проезжей части образовался редкий просвет, и Дени Фортен бросился на другую сторону Сен-Урбан. Оттуда он посмотрел на Клару и снова покачал головой. Потом резвым шагом пошел к своей машине.

Инспектор Жан Ги Бовуар и агент Морен подошли к дому Парра. Бовуар предполагал увидеть что-нибудь традиционное. Дом, в котором может жить чех-лесничий. Может быть, швейцарское шале. Для Бовуара существовало квебекское и «все остальное». Иностранное. Китайцы были похожи друг на друга, как и африканцы. Южноамериканцы, если он вообще о них когда-нибудь думал, были того же поля ягода — ели одну и ту же пищу и жили в совершенно одинаковых домах. Все это были дома менее привлекательные, чем тот, в котором жил он. Ничуть не лучше были и его знакомые англичане. Чокнутые.