Евгений Сухов - Академия воровского дозора

– Почему его тогда не посадили?

– Я бы, конечно, закрыл, слишком много за ним набирается, но начальство по-иному рассудило, – пожав плечами, ответил Карасев. – Связываться с сумасшедшим не захотелось. А может, там еще какие-то дела были, о которых я судить не берусь… У них там свой расклад, нам не докладывают.

– Считаешь, что за него кто-то очень сильно хлопотал?

– Даже уверен! А в наше время, сам понимаешь, никто просто так хлопотать не станет, тем более отмазывать от тюрьмы…

– А где он сейчас, знаешь?

– Даже не представляю. Больше мы с ним не пересекались. Но это и к лучшему… Для него!

– Понятно. А картины куда подевались? Вернули владельцу?

– Куда их возвращать? – удивился подполковник. – Никто у нас про них не спрашивал. Пылятся где-то в отделе. Может, ты подскажешь, куда их сдать?

– Проводишь? Взгляну, что за картины, я в этом немного разбираюсь.

– Пойдем… Сейчас как раз все на месте, – поднялся Карасев. – В это время у нас небольшой перекур, чаевничаем.

Прошли в дальний конец коридора, где размещалась оперативная группа. Распахнув дверь, подполковник громогласно объявил прямо в повернувшиеся лица:

– Знаете, господа офицеры, кого я к вам привел?

Присутствующие невольно заулыбались. С каждым из оперативников майор Хабаков был знаком лично: в полицейской службе немало различных мероприятий, по которым приходится пересекаться. Не однажды встречались и на разного рода совещаниях, нередко проходящих в Главке. А с руководителем группы капитаном Завьяловым Хабакову раз в месяц приходилось бывать в министерстве у начальника отдела, где тот любил устраивать показательную взбучку.

Капитан Завьялов, пользуясь длинным остро заточенным ножом, наверняка реквизированным из арсенала какого-нибудь маньяка, лихо нарезал на большой темной доске сырокопченую колбасу. Здесь же, рядом с тонко нарезанными дольками, аккуратной горкой возвышался репчатый лук. Старший лейтенант Скворцов домовито разливал по чашкам чай, а капитан Девятов ссыпал в стеклянную вазочку сахарное печенье.

Пиршество обещало быть на славу.

– Я бы сказал, кто это, товарищ подполковник, да вот, боюсь ошибиться, – улыбнулся Завьялов.

– А ты потрудись. Если ответишь правильно, тебя ждет в ближайшее время повышение. И, разу-меется, надбавка к окладу.

– Постараюсь ответить… Это майор Хабаков.

– Ты прав… Но только наполовину, а значит, с повышением придется подождать. В действительности это большой эксперт по искусству. Вопрос вот в чем: где те две картины, что вы забрали у Петрушева?

– Одна картина вон там, – показал капитан на потемневшее полотно, висевшее у самого входа. – Даже непонятно, почему он на нее позарился. Не знали, что с ней делать, а потом решили повесить в прихожей. На этом месте раньше полка висела. Когда два года назад в комнате ремонт делали, полку снимать не стали, а просто покрасили вокруг нее, и все. А потом она возьми да сломайся! Осталось незакрашенное пятно, мы и решили завесить его картиной. И по размеру подошло.

– Просто у вас все.

Повернувшись, Хабаков увидел у самых дверей картину великого голландца Ван Дейка, потемневшую от времени. Она числилась в коллекции Феоктистова в списке украденных. На первый взгляд в ней не было ничего особенного: две небольшие лодчонки, плескавшиеся на пенящихся гребнях потревоженного моря, а на горизонте пугающе нависала грозовая темнота. На застывших лицах рыбаков, тщательно расписанных талантливой рукой, было преддверие грядущей и неотвратимой беды.

Впрочем, у этой картины имелась еще одна особенность – ее стоимость составляла около полутора миллионов евро. И это была далеко не рыночная цена.

– Ты знаешь, сколько стоит эта картина?

Дмитрий с любопытством посмотрел на полотно, после чего перевел удивленный взгляд на Хабакова:

– Ты думаешь, что эта мазня может кого-то заинтересовать?

– Это картина Ван Дейка, – ответил Арсений и, уяснив, что имя мастера фламандской живописи мало что говорит другу, добавил: – Эта картина стоит где-то около полутора миллионов евро!

– Вот оно что, – уважительно протянул подполковник. – А так и не скажешь. Где же ты раньше-то был? Глядишь, и заработали бы… Разделили бы деньжата на весь отдел. Хорошая прибавка к жалованью получилась бы. Теперь уже не получится. Ха-ха!

– Мы эту картину по всей Европе ищем, а она в твоем отделе висит. А где другая картина? Тоже на стенке, что ли?

Приготовления к обеду были завершены. Огромным столовым ножом капитан смахивал с доски на большое стеклянное блюдо мелко нарезанную колбасу.

– А она у капитана, – произнес Карасев, показав на Завьялова, держащего в руках толстую доску. Расценив недоумение Арсения по-своему, он быстро добавил: – Дерево хорошее, толстое, в качестве разделочной доски самое то!

Арсений подошел к Завьялову и аккуратно забрал у него доску. Перевернув, увидел картину Якопо Беллини «Даная и Ангел». Сам художник считал, что именно эта картина была вершиной его мастерства, и, по мнению специалистов, он не ошибался. Лик Данаи, запечатленный средневековым мастером, продолжал оставаться одухотворенным и волновал так же сильно, как и много веков назад. На него хотелось смотреть, совершенно забывая о времени. С тыльной стороны доски было несколько продольных порезов от острого ножа, но шедевр Беллини с честью выдержал испытание. Вряд ли художник мог представить, что когда-нибудь доску, на которой был нарисован божественный лик, будут использовать в качестве разделочной доски.

– Колбаса-то хоть хорошая? – хмыкнул Хабаков, продолжая осматривать доску со всех сторон. Пожалуй, Феоктистова не стоит посвящать в детали розыскных мероприятий и говорить о том, в каком качестве использовали одну из его любимых картин. Сердце коллекционера может не выдержать.

– Колбаса что надо, товарищ майор, – немного смутившись, отозвался Завьялов. – Может, хотите попробовать?

– Как-нибудь в другой раз. Картины я у вас забираю.

– Забирай, – легко согласился подполковник. – Тем более что хозяин отыскался.

– Представляю, как он будет рад, – заметил Арсений, пряча холсты, и, попрощавшись со всеми, покинул отделение Северного округа.

Удивительно, но Петрушев проживал по старому адресу. На звонок открыл сразу, не ожидая неприятностей, и удивленно застыл в проеме. Время, прошедшее вне службы, значительно сказалось на его фигуре: он раздобрел, кожа на скулах отвисла книзу, образовав второй подбородок, а из-под белой майки, туго сидевшей на его теле, выпирал кругленький живот. В маленьких заплывающих глазах промелькнула тревога, которая тотчас сменилась холодным безразличием.