Деннис Лихэйн - Ночь – мой дом

— Я за тебя рад, — произнес Джо, еще не придя в себя от нелепости всего этого.

Жизнь Дэнни — боксера, копа, профсоюзного деятеля, бизнесмена, помощника шерифа, каскадера, перспективного писателя — казалась ему типичной жизнью американца, если такая вообще бывает.

— Приезжай, — предложил брат.

— Что?

— Когда освободишься. Приезжай и присоединяйся к нам. Я серьезно. Шмякнулся с лошади за деньги, или притворился, будто в тебя попала пуля, или пролетел сквозь окно из сахара: он похож на стекло. А остальное время валяйся себе на солнышке, кадри актрисочек у бассейна.

На какое-то мгновение Джо представил себе это: другая жизнь, не жизнь, а мечта. Голубая вода, пальмы, женщины с бронзовой от загара кожей.

— Это же буквально в двух шагах, братишка. Поезд туда идет всего две недели.

Джо снова засмеялся, воображая себе такое путешествие.

— Работа хорошая, — продолжал Дэнни. — Если захочешь ко мне присоединиться, я тебя могу потренировать.

Джо, все еще улыбаясь, помотал головой.

— Это честная работа, — заметил Дэнни.

— Знаю, — отозвался Джо.

— И ты сможешь бросить свою жизнь, где тебе все время приходится оглядываться через плечо.

— Не в том дело.

— А в чем? — Казалось, Дэнни по-настоящему заинтересовался.

— Ночь, — произнес Джо. — У нее свой кодекс правил.

— У дня тоже есть правила.

— Ну да, знаю, — ответил Джо. — Но мне они не нравятся.

Они долго смотрели друг на друга сквозь сетку.

— Не понимаю, — негромко произнес Дэнни.

— Знаю, что не понимаешь, — отозвался Джо. — Ты веришь в этот бред насчет хороших и плохих ребят. Подпольный ростовщик ломает парню ногу за то, что тот ему не платит долг, а банкир выкидывает парня из его дома за то же самое, и ты думаешь, что между ними есть разница, потому что банкир просто делает свою работу, а ростовщик — преступник. А мне больше нравится ростовщик, потому что он не прикидывается кем-то еще, а банкир, по-моему, должен бы сидеть там, где сейчас сижу я. Я не хочу такой жизни, где я плачу свои вшивые налоги, и подаю боссу лимонад на пикнике фирмы, и оформляю себе страховку этой вот жизни. Чем старше, тем жирнее, и вот я уже вступил в мужской клуб Бэк-Бэя, и курю сигары со сворой таких же ублюдков в задней комнате какого-нибудь роскошного заведения, и беседую с ними о том, как я сыграл в сквош и какие отметки у моего дитяти. И помереть за рабочим столом, и не успеет первый комок земли удариться о мой гроб, как мое имя уже соскребут с двери конторы.

— Но это и есть жизнь, — возразил Дэнни.

— Одна из жизней. Обычная жизнь. Хочешь играть по правилам? Валяй. А я говорю, что их правила — чушь собачья. Что нет никаких правил, кроме тех, которые устанавливаешь себе сам.

Они снова стали глядеть друг на друга через сетку. Все детство Дэнни был его героем. Елки-палки, да просто его божеством. А теперь этот бог стал просто человеком, который нарочно падает с лошади, чтобы заработать себе на жизнь. И прикидывается, будто его застрелили. Чтобы прокормиться.

— Ух ты, — восхитился Дэнни, — да ты повзрослел.

— Ну да, — ответил Джо.

Его брат убрал папиросы в карман и надел шляпу.

— Жалко, — произнес он.

Внутри тюрьмы в войне между Уайтом и Пескаторе была одержана победа местного значения в ту ночь, когда трех бойцов Уайта застрелили на крыше «при попытке к бегству».

Мелкие стычки, впрочем, продолжались, зараженная кровь гноилась. В следующие полгода Джо понял: войны никогда по-настоящему не кончаются. Даже если он, Мазо и остальная тюремная братия Пескаторе объединили усилия, невозможно сказать, платят ли тому или другому стражу за то, чтобы он действовал против них, и можно ли доверять тому или иному арестанту.

Мики Бэра пырнул во дворе заточкой парень, который, как выяснилось, женат на сестре покойного Доума Покаски. Мики выжил, но ему до конца дней будет трудно мочиться. От источников снаружи они услышали, что охранник Колвин частенько бьется об заклад с Сидом Майо, подельником Уайта. И что Колвин проигрывает.

А потом Холли Пелетос, один из рядовых армии Уайта, сел к ним, получив пять лет за непреднамеренное убийство, и начал болтать в столовой о смене режима. Его пришлось сбросить с яруса.

Бывали недели, когда Джо не спал по две-три ночи — от страха, или потому, что старался учесть все тонкости положения дел, или же потому, что его сердце упорно колотилось в грудной клетке, словно пытаясь вырваться на свободу.

Повторяй себе, что ты выдержишь.

Повторяй себе, что это место не выест тебе душу.

Но главное — повторяй себе: я буду жить.

Я выйду отсюда.

Любой ценой.

Мазо выпустили весенним утром 1928 года.

— В следующий раз, когда ты меня увидишь, — сказал он Джо, — будет день свиданий. И я буду по другую сторону этой сетки.

Джо пожал ему руку:

— Будь здоров.

— Я посадил своего крючкотвора поработать над твоим делом. Скоро ты выйдешь. Бодрись, парень, гляди веселей.

Джо попытался найти утешение в его словах, но знал, что если доверится им, остаток срока покажется вдвое длиннее, потому что он позволит себе надеяться. А ведь это всего лишь слова. Как только Мазо оставит тюрьму в прошлом, он с легкостью оставит в прошлом и Джо. Такое вполне возможно.

Или будет все время манить Джо посулами, чтобы тот вел его дела внутри этих стен. Вовсе не собираясь нанимать его, когда тот окажется снаружи.

Так или иначе, Джо не в силах был ничего сделать — только сидеть и ждать, как все обернется.

Освобождение Мазо никак не могло остаться незамеченным. То, что тлело внутри тюремных стен, полыхнуло ярким пламенем за их пределами. Что и говорить, убийственный май, как прозвали его газетчики, впервые сделал Бостон похожим на Детройт или Чикаго. Бойцы Мазо обрушивались на принадлежащие Альберту Уайту букмекерские конторы, винокурни, грузовики, на его бойцов, словно открылся сезон охоты. Да так оно, по сути дела, и было. Не прошло и месяца, как Мазо вытеснил Альберта Уайта из Бостона, и немногочисленные уайтовские приспешники, уцелевшие после этой охоты, улепетнули вслед за ним.

А заключенных, казалось, накачали успокоительным. Никто больше никого не резал. Весь остаток 1928 года никого не сбрасывали с ярусов, не тыкали заточкой в очереди за едой. Джо понял, что в Чарлстаунском исправительном заведении действительно воцарился мир, когда он сумел заключить сделку с двумя уайтовскими винокурами, отягощенными самыми тяжкими приговорами, чтобы те занялись своим ремеслом внутри тюремных стен. Вскоре охрана уже тайком продавала джин за пределы Чарлстаунской тюрьмы, и напиток был отличный, он даже получил в народе свое прозвище — «каталажное зелье».

Впервые после того, как он вошел сюда летом двадцать седьмого, Джо спал крепко и спокойно. У него появилось время, чтобы оплакивать отца и Эмму: раньше его мысли заняты были кознями, которые строили против него другие.